— В городе цыганки такие разговорчивые, что не остановишь их, а здесь молчат. Или это только ваша дочь такая?
Чурило удивленно взглянул на Сашу, взял бутылку водки, налил аккуратно по пол стакана. Закончив эту операцию, он снова взглянул на Сашу и сказал:
— У вас есть поговорка: «Среди волков жить, по-волчьи выть». Ты не обижайся, что я так тебе говорю. — Он говорил по-русски чисто, с едва заметным акцентом. — Ты сам спрашиваешь, я тебе отвечаю. У вас женщины не знают порядка, распущенные. Наши женщины, когда попадают к вам, должны быть как все. Мы там в городе делаем все, как делают другие, а здесь, в таборе, — Чурило поставил стакан, который до этого держал в руке, — здесь у нас свои порядки. И никто их не изменит.
Глаза его сверкнули. Саша выдержал пылающий гневом взор и спокойно (его самого удивило это спокойствие, как будто произносил слова не он, а кто-то другой) сказал:
— Посмотрим, товарищ Чурило.
— А ты откуда знаешь мое вурма… фамилие?
— Знаю, — все так же спокойно отвечал Саша. — И многое другое тоже знаю… Только не об этом сейчас разговор.
Он встал с перины.
— Время уже, наверное, начинать беседу. Может быть, соберете людей?
Чурило взглянул на Гнатюка. Этот паренек своей решительностью смущал старшину. Он взял в руку стакан водки, а другой подал Саше.
— Зачем сердиться! Выпьем, товарищ, а потом пойдем. У нас такой обычай — гость без угощения не уходит.
Гнатюк осторожно отодвинул руку Чурило, державшую стакан, и сказал:
— Мы уважаем обычаи всех народов, и цыганского народа тоже. Но я пришел сюда по очень важному делу и пить не буду.
По тому, как сказаны были эти слова, Чурило понял, что уговоры бесполезны. Он опорожнил свой стакан, крякнул, захватил в рот огромный кусок колбасы и, на ходу пережевывая его, вышел вслед за Гнатюком из шатра.
Длинные вечерние тени степенно легли на землю. Солнце пряталось за далекие холмы. Наступал тот короткий, но прекрасный час, когда уходящий день разносит по небу всю радугу своих пестрых красок. Заря вспыхнула, как фейерверк, и застыла в небе, как будто не желая уходить вслед за солнцем.
Было тихо. Только неутомимые кузнечики все еще продолжали свою хлопотливую трескотню в траве. В одном из шатров скрипка плакала о чем-то далеком, безвозвратно утерянном.
Чурило окликнул стоявшего неподалеку мальчишку, сказал ему что-то, обернулся к Гнатюку и, указывая на дымивший невдалеке костер, сказал:
— Пойдем туда. Сейчас все соберутся.
Саша подошел к костру и уселся на пахнущую полынью теплую землю. В костер недавно подложили свежие сучья, и они стойко сопротивлялись огню, исторгая едкий желтоватый дымок.
Но вот костер разгорелся. Пламя разогнало дым и взметнулось вверх. Некоторое время оно тщетно соперничало с закатом, бессильное затмить его. Но постепенно краски на горизонте стали блекнуть, а в вышине темнели, переходя от голубого и фиолетового до темного, почти черного цвета. И тучка, совсем недавно такая легкая, розовая, нахмурилась, отяжелела. И тогда костер, словно торжествуя свою победу над солнцем, разгорелся во всю силу.
Стали сходиться цыгане. Гнатюк глядел на непривычные, чужие лица, и его охватывало чувство робости. Как раз напротив него уселась цыганка, высохшая от старости. Узловатыми пальцами, исстрадавшимися в тщетной борьбе с ревматизмом, она взяла из костра горящую веточку и разожгла длинную тонкую трубку. Рядом с ней сел мальчишка лет двенадцати, грязный, оборванный. Он уставился на Сашу черными жадными глазенками. «В школу бы его!» — с жалостью подумал Саша.
Через десять минут у костра собралось человек двадцать. Лица утомленные, озабоченные, безрадостные, особенно у женщин. Среди подошедших Саша узнал Ромку Дударова. Саша подошел к нему и подал руку. Ромка поспешно пожал ее.
— Как дела, товарищ Дударов? — спросил Гнатюк.
Ромка смутился, но, желая поддержать свой авторитет, бодро сказал:
— А что мне? Все хорошо. Я вашу фамилию знаю, товарищ Гнатюк.
— Хорошо, хорошо, товарищ Дударов, — сказал Саша.
Потом обернулся к сидевшим у костра и произнес:
— Ну что ж, начнем, товарищи?
Гнатюк сел на свое прежнее место у костра, рядом с ним сел Чурило. Саша вынул из кармана брошюру с Положением о выборах, раскрыл ее, пробежал глазами первые строки, не отдавая себе отчета в том, что читает, потом взглянул на веселое, пляшущее пламя костра и, не отрывая от него глаз, словно обращался к нему, а не к окружившим его людям, сказал:
— Товарищи цыгане! По Указу Президиума Верховного Совета УССР назначены выборы в местные Советы депутатов трудящихся. Партийная организация нашего завода поручила мне проработать с вами Положение о выборах.
Голос был каким-то чужим, далеким, и слово «проработать», такое обычное, слышимое каждый день, здесь, у костра, прозвучало непонятным и ненужным. Саша почувствовал, что не с того начал, не так говорит. Он снова заглянул в брошюрку, мелькнули строки: «На основе всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании… все граждане Украинской ССР, достигшие 18 лет, независимо от расовой и национальной принадлежности, пола, вероисповедания, образования, оседлости…» И вдруг стало ясно, о чем надо говорить здесь, у костра, во время первой беседы и как говорить…
Саша встретился взглядом с сидевшей напротив него старой цыганкой. Глаза ее были усталые, тусклые, даже огоньки костра не оживили их.
Он начал говорить о цыганах. Идя сюда, он решил не заглядывать в тезисы беседы, чтобы придать меньшую официальность беседе. Но в эту минуту какое-то подсознательное чувство подсказало ему, что блокнотик не помешает, что эти слушатели не избалованы речами. И действительно: когда Саша вынул свой блокнотик и, заглядывая в него, начал говорить о многовековом преследовании цыган, слушатели уже не отрывали взоров от этой маленькой книжечки, где говорилось об истории их племени.
Вокруг костра было тихо, только звук потрескивающих веток нарушал тишину. Саша снова встретился глазами со старой цыганкой. Ему показалось, что они стали другими, как будто рассказ о страданиях далеких предков заронил в них искры негодования. Саша почувствовал себя увереннее, заговорил громче.
— Так было, товарищи цыгане, в далекое время. Но и сейчас, в наше время, в Америке, Франции, Англии — в тех странах, где у власти буржуи и помещики, — цыган за людей не считают.
Гнатюк привел несколько фактов о положении цыган в зарубежных странах. Потом положил блокнот на колени и взял в руки лежавшую рядом с ним на земле брошюру. Он медленно, старательно отделяя одно слово от другого, прочитал первую главу Положения о выборах, разъясняя каждую статью, повторяя ее текст своими словами. Потом заключил:
— Ну вот, товарищи, о чем я хотел вам рассказать во время нашей первой беседы. У кого есть вопросы? Может быть, что-нибудь непонятно?
Все молчали. Старая цыганка, встретившись взглядом с Гнатюком, отвела глаза. Вдруг сзади Саши раздался голос Ромки:
— А здесь что будут выбирать? Ну, значит…
Ромка не успел закончить вопроса, его перебил глухой равнодушный голос Чурило:
— А нам зачем это нужно? Мы сегодня здесь, а завтра уйдем.
Чурило сказал это так, словно перечеркивал все, о чем говорил до сих пор агитатор. Саша почувствовал, что тоненькие нити, чуть наметившиеся между ним и слушателями, разорваны. Он снова заговорил об избирательном праве, о том, что в Советском Союзе все граждане участвуют в управлении государством, что и цыгане должны воспользоваться великими правами, предоставленными им Конституцией, и принять активное участие в выборах. Но снова прозвучал голос Чурило:
— Какая нам разница, кто будет в Совете! Нам главное, чтоб дождь не размочил дороги и чтобы лето дольше стояло. А от вашего Совета нам ни холодно, ни жарко.
В толпе раздались одобрительные смешки.
Саша, отвечая на реплику Чурило, рассказал, чем занимаются Советы, объяснил, что избиратели, в частности, вправе ставить перед депутатами вопрос о приведении в порядок дорог… У него мелькнула мысль: «Не то я говорю. Выходит, я им доказываю, что советская власть проложит лучшие дороги и им удобнее будет кочевать». Он замял разговор о дорогах, пытался сказать о лучшей доле, которую приносит цыганам советская власть, о счастье, которое ждет их, если они изменят образ жизни. Но чувствовал, что слова его как будто встречают какое-то невидимое препятствие и не преодолевают это препятствие, не доходят до слушателей, не проникают в сердце.
Уходя из табора, он чувствовал, что отчужденность осталась. Люди внимательно слушали его, были минуты, когда казалось ему — он сумел заинтересовать цыган. Но вот он уходит, не поняв их, и они тоже ощущают, наверное, что приходил чужой, с таким делом, которое им ни к чему.
