Иване Платоновиче Каляеве, на которого выпала главная роль в деле великого князя – именно Иван Каляев бросил бомбу в великого князя, он же один и был по этому делу повешен. И Каляев, и Моисеенко переоделись извозчиками и в таком виде выслеживали выезды великого князя. Уже по опыту дела Плеве оказалось, что как раз под видом извозчиков можно всего больше добыть сведений при наблюдении за тем, на кого должно быть произведено нападение на улице. Моисеенко, между прочим, надеялся, что честь первого нападения на великого князя выпадет на него, но вышло не так: накануне самого покушения Каляев потребовал, чтобы это было поручено именно ему. Моисеенко должен был уступить.
Паспорт был у Каляева на имя подольского крестьянина: Каляев был родом из Варшавы и имел небольшой польский акцент, надо было его как-нибудь объяснить.
«И ведь бывает же такое несчастье! – рассказывал Моисеенко Каляев. – Вечером на нашем извозчичьем дворе один спрашивает: „Ты какой, говорит, губернии?“ Я говорю: „Дальний, подольский“. Обрадовался он: „Ну, говорит, земляки ведь мы. Я тоже подольский. А уезда какого?“ Я говорю: „Ушицкий“. – „Да и я тоже Ушицкий!“ Стал он меня расспрашивать, какой волости, какого села. Ну, да ведь и меня не поймаешь: я раньше, чем паспорт писать, пошел в библиотеку, все прочитал про Ушицкий уезд. И оказалось, что я о своей „родине“ еще лучше моего „земляка“ знаю»…
А Моисеенко разговаривал иначе.
«Подходит ко мне на дворе извозчик. „Ты откуда, земляк, будешь?“ Я посмотрел на него, говорю: „Из Порт-Артура я“. Он и глаза раскрыл: „Из Порт-Артура? Ну?“ А я на него не гляжу, лошади хомут надеваю. Постоял он, чешет в затылке. „А почему ты, говорит, бритый?“ А у меня голова была стриженая, не как извозчикам полагается. „Бритый почему? В солдатах был, в больнице в тифу лежал, теперь с дураком разговариваю…“ Опять, гляжу, чешет в затылке, потом и говорит: „Ну, вижу я, и птица ты, в солдатах служил, в Порт-Артуре был, в тифу в больнице лежал…“ И с тех пор шапку передо мной каждый раз при встрече снимал…»
По рассказам Моисеенко, Каляев относился к своей работе с огромным увлечением – казалось, он вкладывал в нее, в каждую ее мелочь, всю душу. Он был застенчив и робок, подолгу и со всевозможными подробностями рассказывал, будто был раньше лакеем в одном из петербургских трактиров, прикидывался очень набожным и скупым, постоянно жаловался на убытки. Когда не мог давать точные и понятные ответы, принимал вид дурачка. На дворе к нему относились пренебрежительно и начали уважать лишь позднее, когда убедились в его исключительном трудолюбии – он сам ходил за лошадью, сам мыл сани, выезжал на работу первый и возвращался последним. Кто мог догадаться, что он, как и Моисеенко, был студентом? Быть может, лишь молодое, как бы грустной дымкой подернутое лицо отличало его от окружающих – недаром у него была кличка среди товарищей по революционной работе Поэт. Он и в самом деле писал стихи. После его казни партия издала сборник его стихотворений…
Подготовка покушения на великого князя потребовала, как и в деле Плеве, нескольких месяцев. Она началась в ноябре и была закончена в конце января. Каляев добился своего – он должен был выступить первым. Он был в приподнятом настроении и радостно-светел. После его смерти было опубликовано одно его письмо, написанное 22 января жене Савинкова (дочери Глеба Успенского). Оно очень для него характерно.
«Вокруг меня, со мной и во мне сегодня ласковое смеющееся солнце, – писал тот, кого называли не иначе как Поэт. – Точно я оттаял от снега и льда, холодного уныния, унижения, тоски по несовершенному и горечи от совершающегося. Сегодня мне хочется только тихо сверкающего неба, немножко тепла и безотчетной хотя бы радости изголодавшейся душе. И я радуюсь, сам не зная чему, беспредметно и легко, хожу по улицам, смотрю на солнце, на людей и сам себе удивляюсь, как это я могу так легко переходить от впечатлений зимней тревоги к самым уверенным предвкушениям весны. Еще несколько дней тому назад, казалось мне, я изнывал, вот-вот свалюсь с ног, а сегодня я здоров и бодр. Не смейтесь, бывало хуже, чем об этом можно рассказывать, душе и телу, холодно и неприветливо и безнадежно за себя и других, за всех вас – далеких и близких… Но довольно об этом. Я хочу быть сегодня беззаботно сияющим, бестревожно радостным, веселым, как это солнце, которое манит меня на улицу под лазоревый шатер нежно-ласкового неба. Здравствуйте же, все дорогие друзья, строгие и приветливые, бранящие нас и болеющие с нами. Здравствуйте, добрые, мои дорогие детские глазки, улыбающиеся мне так же наивно, как эти белые лучи солнца на тающем снегу».
Так писал и чувствовал террорист – один из тех страшных людей, которых многие представляют себе не иначе как с ножом в зубах – злобными, отчаявшимися, ненавидящими. Писал накануне самого убийства…
Покушение было назначено на 2 февраля, рассказывал Моисеенко. В этот день должен был состояться в Большом театре парадный спектакль в пользу Красного Креста, на котором должен был быть и великий князь. С 8 часов вечера Каляев, одетый крестьянином, в поддевке, картузе и высоких сапогах, караулил с бомбой в руках у здания Городской думы, мимо которого обязательно должна была проехать карета великого князя. Был сильный мороз, подымалась вьюга. Каляев стоял в тени крыльца Думы, на пустынной и темной площади. В начале девятого часа от Никольских ворот Кремля показалась карета великого князя. Каляев тотчас узнал ее по белым и ярким огням ее фонарей. Карета свернула на площадь. Тогда, не колеблясь, Каляев бросился навстречу и наперерез карете. Он уже поднял руку, чтобы бросить снаряд. Но в эту минуту, кроме великого князя Сергея, он неожиданно увидел в карете еще великую княгиню Елизавету Федоровну, его жену, и детей великого князя Павла – маленьких Марию и Дмитрия. Он опустил поднятую бомбу и отошел. Карета проехала мимо.
Савинков дожидался в соседнем Александровском саду. Каляев прошел к нему.
«Я думаю, что я поступил правильно, разве можно было убить детей?»…
От волнения он не мог продолжать. Савинков сказал ему, что не только не осуждает его колебаний, но и высоко ценит его поступок. Решено повторить покушение на обратном пути
