– Мы всегда найдем, что предъявить, – сказал он с удовольствием, поражаясь моей глупости. – Всегда.
…Карагандинский архив, десятки других архивов, где смотрел я дела тридцатых годов. Миллионы страниц фальшивых свидетельств, самооговоров, лживых показаний, признаний, выбитых под пытками… Им снова не нужны доказательства. То, о чем я читал в следственных делах, стало реальностью. Безопасность, старая шлюха, не сдохла.
Но Марс – Марс же не сдастся просто так! Он не один, за ним целая группа, за ним тоже государство! Только бы выбраться отсюда, позвонить Марсу!
– Ищите, – сказал я, радуясь, что могу еще держать уверенный тон. – Ищите.
– Хорошо, – неожиданно покладисто сказал человек-фотокарточка. – Тогда придется перейти к вашей гражданской жене. Ее ведь зовут Анна, так?
Имя Анны прозвучало как выстрел; я вздрогнул. Она должна была оставаться вне этого кабинета, там, за стенами, за улицами, далеко, в безопасности.
– Вы знаете, кто ее отец?
– Он был адвокатом, – ответил я. – Он погиб.
– Адвокатом? – переспросил человек-фотокарточка. – Погиб? Он жив.
Жив? Все во мне обмерло.
– Так называемая республика Ичкерия… Финансовое обеспечение терроризма… Преступления, направленные… Подрыв государственного строя Российской Федерации. – Мозг выхватывал только части канцелярских фраз. – Теперь, вижу, пробрало, – спокойно сказал человек-фотокарточка.
Муса – это он сдал Анну, он единственный знал о ней! Я обернулся; Муса смотрел равнодушно, разве что с небольшим сожалением: а ты думал, дурачок…
– Он погиб, – повторил я автоматически.
– И кто вам это сказал?
Кто мне это сказал?
Последняя моя защита рухнула. Я сам не дошел до конца, поверил посредникам – странно единодушным посредникам.
– Мы можем арестовать ее по подозрению в связи с террористами. Или – вы подпишете показания на Фаисханова, – сказал человек-фотокарточка.
– Мне нужно подумать, – ответил я, внутренне уже сдавшись; понимая, что, если понадобится, они припишут Анне пособничество, соучастие, все, что угодно.
– Думайте-думайте, – разрешил человек-фотокарточка.
Или Анна, или Марс.
И еще – о ужас – если они возьмут Анну, она узнает, что отец жив. А ведь она похоронила его – с моих слов. Догадается ли она, что я смалодушничал три года назад? Убедил ее и себя в его смерти? Простит ли, если догадается? О чем я думаю, когда ей грозит опасность, о чем? О своей совести? Как же я ненавижу его, этого отца! Что ему стоило действительно умереть! Он родитель Анны, она искала его, но для меня он стал восставшим мертвецом, призраком нечистой совести, и я был готов столкнуть его обратно в могилу.
Показания мои были уже готовы, отпечатаны. Я машинально поправил несколько ошибок – человек-фотокарточка ухмыльнулся, показывая, что ему приятна моя маленькая фронда, – и подписал, стараясь отогнать мысль, что делаю это еще и для того, чтобы не быть разоблаченным перед Анной.
– Не бойтесь Фаисханова, – сказал мой визави. – Вы теперь наш человек. А его время прошло.
Я был даже благодарен ему за это поощрение.
Слава богу, Анны дома не было, она обещала вернуться поздно вечером. Рассказать ей про вербовку, не упоминая отца? Но как все это объяснить? Позвонить Марсу? От этого может пострадать Анна, если узнают про звонок.
Наверное, я должен был предупредить Анну даже ценой расставания, утраты лица. Но я так долго ходил по краю мира арестованных и допрашивавших, думая, что это ко мне не относится; а тот мир смотрел, как я самонадеянно вхожу в архивы, листаю старые дела, ищу сгнившие бараки. И вот теперь он пришел за мной, и Анна – мой якорь, моя светлая дорожка спасения; без нее я останусь в этой жиже навсегда; только она в меня верит; в лучшего меня.
Бежать – мы должны бежать; это единственный выход. Собрать деньги, купить фальшивые документы – я знал, кто ими торгует, – и бежать. Туда, где не достанет даже ФСБ, в Новую Зеландию или Аргентину, бежать, не теряя времени. Пусть ФСБ воюет с Марсом, пусть Марс воюет с ФСБ, я не скажу Анне ни о чем, не скажу о «воскрешении» ее отца, возьму еще один грех на себя – и мы уедем!
Внезапно я понял, что раньше просто позвонил бы Марсу и спросил, что происходит в стране, нет ли каких-то новых веяний; теперь Марс был для меня источником опасности. А вдруг он позвонит сам, спросит: ты что, дал на меня показания? Что я отвечу?
Я выдернул телефонный шнур из розетки; перед приходом Анны я разобью телефон, объясню, что уронил его нечаянно. А если Марс приедет? Если Джалиль и Данила по-прежнему с ним, а предал только Муса? Надо бежать сейчас! Но что сказать Анне? А мобильный? Что, выбросить его?
Машинально я включил телевизор – пусть хоть бормочет свое, рекламирует стиральные порошки и шоколадки, отвлекает. Шли новости, диктор сообщил, что глава Федеральной службы безопасности назначен секретарем Совета безопасности. Я даже улыбнулся, ко мне вернулась часть самообладания: государственная графомания, плодят дублирующие структуры…
Но потом понял, что слушал новость еще вчерашним слухом, прибавил громкость.
Еще два года назад этого главы Совбеза и директора ФСБ не существовало в политике. Человек с короткой телеграфной фамилией, похожей на оперативный псевдоним, заканчивающейся на «ин», как Ленин и Сталин, выходец из КГБ, он был всего лишь заместителем мэра Петербурга, нулевой величиной. И вдруг взлетел, словно его сочиняли, не считаясь с реальностью, с законами карьерной лестницы. Или снова заскрипели прежние жернова, запустились старые механизмы?
Сообщение это прозвучало как реквием по Марсу. И я неожиданно для себя подумал: а чем, собственно, ФСБ хуже армии, за «сборную команду» которой выступал Марс? Мне-то какая разница? Марс что, брат мне? Что я знаю обо всех его делах? Может быть, он стал помехой для больших государственных планов, заигрался в политику?
Стоп, я все это уже читал в старых делах – как люди ломались, начинали видеть врагов в товарищах, задним числом выискивать крамолу в их словах… Я вообще все это читал. Только сам себя убеждал: ничто не повторяется со стопроцентной точностью. Повторилось. Где был тот момент, после которого возвращение стало неизбежным?
Не было этого момента. Статую сняли, но Железный Феликс никуда не уходил с Лубянки, он стоял там незримо. А теперь мы все были как жители поселка, рядом с которым обосновался Песий Царь: прошлое вернулось, и в нем придется жить.
Глава XVI
Марс так и не позвонил. Не звонил и Муса: казалось, я подписал показания на Марса и больше ни за чем не нужен. А я вдруг заметил, что до странности мало переживаю. Казалось бы – предательство, согласие стучать, которого не смогли добиться от моего отца еще в прошлые годы, более жестокие годы… Но разум все аккуратно рассортировал: во-первых, обвинение не ложное, мы действительно отчасти виновны в смерти Песьего Царя; во-вторых, не стучать, а только один раз поставить подпись; в-третьих, мы все виноваты, даже Анна виновата, она тоже решила, что отец мертв, не заставила меня возобновить поиски… И, в-четвертых, сейчас не время об этом думать, мучиться нравственно: надо спасаться. Я чувствовал даже странную свободу, как после визита к зубному: столько мучился, а стоило полчаса потерпеть в кресле, и можешь жить дальше.
Но они все-таки вбили клин между мной и Анной. Временами я начинал ее подозревать. Я осознавал, что, если бы она понимала, что отец жив, она не ездила бы в ростовский госпиталь, не посылала бы меня его искать. Но вдруг он нашел ее уже потом? Ее скрытность, ее вечная скрытность… И кто он вообще такой? Адвокат? Правду ли сказала Анна? Откуда у ФСБ информация о нем? Или они просто разыграли меня, зная, что он мертв, чтобы получить показания на Марса? Да, это похоже на правду! Они просто взяли меня на испуг, и я поддался! Но угроза арестовать Анну, чтобы я подписал показания на Марса, была реальна…
Анна же чувствовала, что со мной что-то не так, один раз спросила – в чем дело? Казалось бы, соври, придумай правдоподобное объяснение, и все. Но Анна отличалась способностью к головокружительным догадкам, к рикошетам мысли, когда поражается мишень, в которую невозможно попасть, целясь напрямую. Поэтому я предпочел не врать, а сказать полуправду: у Марса проблемы, начато расследование, касающееся одной давней операции, а я тоже в ней участвовал; опасности нет, но неприятности могут быть.
Анна поверила. А я стал очень осторожно расспрашивать ее об отце – косвенно, прося рассказать что-нибудь из детства. Мне нужно было точно выяснить, кто он и что с ним сейчас: только это вернуло бы почву под ногами, помогло понять, как мне вести себя, какую стратегию действий выбрать. Я старался ничем не выдать интереса, задавать вопросы невзначай, как бы на волне ностальгии по детству собственному.
