Вошли в дом, Кичи-Калайчи был усажен на тахту. Женщина в цветастом платке с кистями внесла самовар, поставила горку румяных чуреков, блюдо с виноградом «кишмиш круглый», медово-сладкий, без косточек.
Ощипывая кисть сочных ягод, хозяин выжидательно посматривал на Кичи-Калайчи. Через тридцать лет просто так, чаю попить, не приходят. Наконец не вытерпел:
— Извини, какой ветер принес тебя в мой дом?
— Думал я, долго думал, надеялся, без моего вмешательства обойдется, но, вижу, придется потревожить…
— Да что случилось?
— Из-за тебя вынужден ворошить прошлое. Однажды ты отнял у меня девушку…
— Не хочешь ли взамен мою старуху?
— Нет, с этой стороны тебе ничто не угрожает. Я пришел спросить, почему ты и второй раз так со мной поступаешь?..
— Не понял. О чем речь?
— …Тебе, свято хранящему тайну вкладчиков, хорошо известно, сколько процентов выплачивает государство по срочному вкладу.
— Три процента годовых чистого дохода.
— А за свою дочь требуешь сколько?
— Не путай грешное с пальцем!
— Не ругайся, а то отвалится.
— Не твоя печаль! Мое — при мне было, есть и, надеюсь, будет.
— Носи на здоровье! И не трясись. Я пришел к тебе не с контролем… Самому эта история с твоей Меседу осточертела, чтоб не сказать точнее…
— Уж не намекаешь ли ты на голодранца Хасана?
— Густо сажаешь! Прореживай! — осадил хозяина Кичи-Калайчи.
А у хозяина от своих дум и щеки осунулись, и глаза запали. Снова и снова вспоминал он последний разговор с Меседу. Тише воды, ниже травы, стояла дочь у порога, выслушивая попреки отца. А почему, собственно, он должен сдерживать себя? Он и сказал: «Спасибо! Сполна оплатили родительские расходы! Учил, кормил, одевал — это для вас, молодых, значения не имеет!»
Бусрав-Саид, когда гневался, на жену ли, дочь ли, — всегда прибегал к форме множественного числа, словно у него было несколько жен и не единственная дочь.
«Нечего сказать, уважили мои седины! Как мне теперь в глаза людям смотреть?! Раньше надо было плакать! У вас — сердце, а у меня камень? Чересчур умные стали. Самостоятельные! Сегодня же чтоб духу вашего не было! Отвезу к бабке в аул, а там посмотрим…»
3
И снова не выдержал хозяин дома:
— Вот что, почтенный! Нам, конечно, есть что вспомнить, о чем поговорить! Но только об этом типе — ни слова!
— Как же это возможно, Бусрав-Саид? Именно из-за него я и пришел. Парень глубоко раскаивается, письмо тебе написал.
— Ха! Расписался, графоман!
— Успокойся! Он прощенья просит, понимает твою боль.
— Они все понимают! И когда позорят на весь город, и когда среди бела дня в карман лезут…
— Мой племянник не вор!
— Скажи мне, кто твой племянник…
— Стоп! Вспомни о корове!
— Это еще о какой скотине я должен вспоминать?
— Разве ты не горец? Не помнишь, что молока из коровы каждый может надоить. А вот попробуй влить его обратно! Да, Хасан — мой племянник, и готов уплатить калым, какой ты пожелаешь.
— Он же лезгин! А ты — лакец. Когда вы успели породниться?
— Конечно, прямого родства нет. Теперь даже Всесоюзный институт крови не всегда может установить, кто кому родня, а кто — чужак… Хасан хороший парень и…
— И начинает с того, что поливает грязью будущего тестя! Помяни мое слово: такие и родному отцу в бороду плюнут!
Кичи-Калайчи неторопливо отхлебнул остывшего чаю, поставил чашку. «Пора востребовать должок!» — решил старик.
— Помнится, был в нашем ауле молодой джигит. Сначала отнял у друга любимую девушку, а потом выгнал ее…
— Отец Шалабихан был врагом народа!
— А ты не знал! И когда чужую невесту засватал, и когда обещал ее отцу, деникинцу, помочь перейти границу?..
— Уж не собираетесь ли и об этой замшелой истории в газету тиснуть? Напрасные надежды! Если что и было, за давностью лет любой суд оправдает.
— А суд совести? Шалабихан здесь нет, бедняжки. Но я еще тут, живой. И умирать не собираюсь. Хочу, чтоб твоя Меседу и мой Хасан были счастливы. Это тебе наплевать, а они жить не могут друг без друга. Ты женился, а я все еще Шалабихан помню.
— Не смеши! Что ты в свои годы смыслишь в этом деле? Да ветер у них в голове. В одно ухо вдунет, из другого вылетит! Ветер! Слабый до умеренного, знаешь, как в сводках погоды передают?.. Ладно уж, давай послание этого… борзописца!
Бусрав-Саид достал очки, приладил их на крохотной переносице и принялся читать вслух:
— «Я уже ни на что не надеюсь, ничего не прошу. Только поверьте и простите за то, что оказался виновником… в поисках выхода причинил обиду… оскорбил… Простите и прощайте!..»
Кичи-Калайчи с удовольствием наблюдал, как Бусрав-Саид шарил в конверте, заглядывал на чистую сторону листка, видно, искал продолжения; старый садовник сам заставил Хасана оборвать письмо на полуслове.
— Так пишут, когда с жизнью расстаются… — растерянно заметил Бусрав-Саид.
Кичи-Калайчи охотно подлил масла в огонь тревоги хозяина:
— И очень даже просто. Возьмет да утопится! Или прыгнет в котлован…
Заячьи щеки хозяина побелели, усы вздрогнули. Видно, Бусрав-Саид уже на все согласен, только бы не стряслась беда с его дочерью Меседу. Как известно, поздние дети самые дорогие, других-то уж не предвидится.
— Пусть будет по-вашему, Кичи-Калайчи! Как скажете, сколько дадите — я на все согласен, лишь бы Меседу была счастлива!
«Калымщик несчастный! — трезво оценил садовник тревогу хозяина. — Дать бы в газету «По следам наших выступлений», тогда не так бы заверещал, да нет охоты связываться».
Соблюдая горский обычай, гость и хозяин трижды обнялись. Со стороны поглядеть — не разлей водой друзья. Кунаки!
Глава двенадцатая
О том, как прошли две последние свадьбы и как разразилась ожидаемая гроза над головой старика в черкеске
1
Осень — пора свадеб.
Голова кругом не только у родственников! В эти дни листопада, засолки и закваски, сушки и закладки на зиму всего, что взращено летом, председателям сельских Советов надо еще составить свадебные календари. Утверждаются — где с умом, а где наспех ― старые традиции, ну, к примеру, в программу праздника включают борцов, лихие скачки с призами, даже приглашают канатоходцев-пехлеванов; выставляется на всеобщее обозрение приданое дочерей, одни заползаюг по уши в долги, другие наживаются на собственных детях. Кое-кого сразу после празднеств приглашают в прокуратуру, кому-то удается выйти сухим из воды.
В эту осень Кичи-Калайчи весьма удачно претворил в жизнь свою «идею». Кого смог — уговорил, кому следовало помочь — помогал.
Сулейман и его несравненная Марьям провели свой медовый месяц у родни в Дупинских горах. Исмаил и Фарида прислали «дядюшке» две открытки из Ленинграда. Дочь сундучника, певунья Баканай, и машинист тепловоза Айдамир собирались в Якутию на стройку Байкало-Амурской магистрали. Строптивая Фатьма настояла-таки, ее Бадави взял еще одну работу, по совместительству, теперь винодел мотался по двум вино-совхозам, чтоб выкупить две путевки на теплоход, заходящий в иностранные порты.
Произошло еще одно событие. Кичи-Калайчи назвал его «Очевидно-невероятное»: узкоглазая Ума, та самая мастерица готовить «кавардак», вышла замуж за своего земляка. И за кого! За Камал-Пашу, который порохом вспыхнул, увидев художницу Заиру. Но, как известно, порох долго не горит. Охлажденный суровыми словами Кичи-Калайчи, парень одумался, вспомнил, что есть на свете преданная ему душа — Ума.
Это была самая тихая и честная свадьба. Без калыма, без бахвальства и расчетов.
А в ушах старого садовника грохотали барабаны прежних свадеб.
Ах, какие шумные, пышные они были! Впереди невесты и жениха шествовали Показуха и Калым; из сотни приглашенных, может, десяток, ну, полтора знали молодоженов; среди гостей были люди протокольные, по долгу службы, а не по велению души пришедшие, были люди умные, но робеющие перед общественным мнением, живущие по одному закону: «Как все — так и мы!» Были, наконец, и завистники, злопыхатели, чернившие жениха и невесту; эти ели хлеб хозяина и ему же в лицо плевали. Были и свято верившие в счастье, искренне поздравлявшие молодых, — эти до отрыва подметок отплясывали, руки поотбивали, хлопая в такт музыке, когда танцевала невеста.
«Один человек — один характер, сто человек — сто натур и сто повадок!..» — горестно размышлял Кичи-Калайчи.
Пять свадеб организовал Кичи-Калайчи.
Пять семейных пар были обязаны старику своим счастьем. Пять «племянников» были благодарны садовнику, который сделал для них больше, чем родные дядья.
И только шестая пара — Ума и Камал-Паша одарили Кичи-Калайчи почетом и покоем. Во главе стола посадили. Два товарища Камал-Паши заботились, чтоб у старика не пустовала тарелка, не видно было донышка бокала. Непривычный к такому обхождению, Кичи-Калайчи обратился к парням: