Ортега тут же раскаялся в своих словах, увидев, как помрачнело лицо секретаря японского посольства.
Из «Чингисхана» они отправились в кино. Однако Пабло плохо следил за тем, что происходило на экране, беспокойно ерзая на своем стуле: его волновал аромат Кимико, сидящей совсем рядом с ним, в темноте зала. Не раз ему хотелось взять ее за руку, но Пабло сдерживал себя. Это было бы все равно что залить жиром тонкую японскую миниатюру. Впрочем, вспомнив о Гленде Доремус, он сразу забыл о японке. Этим утром Пабло написал ей записку:
«Не надо бояться меня. Подчинитесь законам своей страны и предоставьте «обвиняемому» право надеяться. По-прежнему настаиваю на свидании с вами. Позвоните мне домой или в посольство».
23
В следующий понедельник утром, около девяти, Пабло, как обычно, остановил свою машину позади резиденции посла и пешком направился через парк в канцелярию. С безоблачного неба светило уже по-летнему теплое и яркое солнце, в лучах которого блестели крылья стрекоз и струйки воды из машин, поливавших газоны.
Пабло шагал, засунув руки в карманы и низко опустив голову, он думал о Гленде, надеясь, что сегодня найдет, наконец, на своем письменном столе ее записку. Когда он поднял глаза, из окна кабинета Панчо Виванко плавно вылетело что-то легкое и светлое. Птица, дротик? Предмет скрылся в кроне дерева, и тут Пабло улыбнулся. Господин консул начал рабочий день, раз летают бумажные голуби! Поздоровавшись с молчаливым швейцаром, Пабло вошел в канцелярию, сказал несколько любезностей Мерседес — порой эта некрасивая девушка вызывала в нем жалость, — пробормотал что-то вместо приветствия одному из лейтенантов Угарте, постоянно просившему «телефоны девочек», кивнул Огилвите, которую заметил в глубине коридора, вошел в свой кабинет, закрыл дверь, уселся за стол, взял ручку и листок чистой бумаги и написал записку мисс Хироте, поблагодарив ее за удовольствие, которое доставило ему ее общество в субботу, и посвятив ей хайку:
Консульская служба Посланьями белоснежными Шлет господин консул Голубей бумажных.
Стоя у окна своего кабинета, Панчо Виванко глядел на ясень, куда уселась его бумажная птица, но мысли его были заняты Росалией. Почему она последнее время так грустна и подавлена? Почему вдруг плачет ни с того ни с сего, ходит с опухшими глазами, плохо спит по ночам? Росалия не отвечала на его вопросы, отвергала все попытки мужа утешить ее. Сейчас Виванко чувствовал, как крепнет в нем подозрение, которое уже несколько дней преследовало его и которое он тщетно пытался отбросить. Росалия беременна. Вот она, ужасная правда. Разве это так уж невероятно? Все больше утверждаясь в этой мысли, Панчо машинально скатывал долларовую бумажку в узкую и плотную трубочку. «Ребенок не мой. В этом я абсолютно уверен. Я всегда был осторожен, как она просила. Но этому борову наплевать на все, он только о себе думает, ему нет никакого дела, что будет с его любовницей…»
Ветерок шевельнул ветви ясеня — и бумажная птица упала на землю. Уставившись на это белое пятно, напомнившее ему о чайках их медового месяца, Панчо Виванко продолжал размышлять о несчастье, свалившемся на Росалию. Что делать? Если она согласится на аборт, то к кому обратиться? Губы консула дрогнули, лоб и руки покрылись холодным потом. Глупец! Теперь ему все стало ясно. Росалия в самом деле беременна, но ей стыдно признаться в этом. Ведь она так не хотела детей! Они обсудили это сразу же после свадьбы. «Потом, Панчо, сначала, пока мы молоды, мы должны пожить для себя. Может быть, лет через пять-шесть… Но не сейчас. Ну что за жизнь у меня будет в Париже, если мне придется нянчить ребенка… Нет и нет!»
Виванко поднял голову и посмотрел на резиденцию посла. Подлец! Этот мерзкий индеец повинен в том, что в чреве Росалии, как злокачественная опухоль, растет плод. Что же делать, святой боже? Что делать? Бедняжка Росалия, отчаявшись, может обратиться к какому-нибудь шарлатану. Наглая сводница Нинфа наверняка знает адреса этих чудодеев и, чего доброго, сведет подругу к одному из них… Росалия подвергнется смертельному риску. Но он заставит ее признаться во всем ему, мужу, чтобы вовремя принять необходимые меры.
Виванко снял очки, подышал на стекла и протер их носовым платком. А пока он занимался этим, воображение рисовало ему страшные сцены: Росалия истекает кровью на столе мрачной операционной. «Алло! Кто у телефона? Мистер Виванко? Приезжайте немедленно в морг. Ваша жена только что найдена мертвой в такси. Кровотечение». Кто ему позвонит? Конечно, полиция. Разразится скандал, газеты постараются его раздуть, но ужаснее всего будет смерть Росалии. Бледную, неподвижную, он увидит ее в холодном морге…
Виванко взглянул на самолет, который шел к аэропорту на посадку, потом на часы. Пора приниматься за работу. Он уселся за стол, вытащил из ящика несколько цветных карандашей и, по своему обыкновению, стал рисовать в блокноте. А через несколько минут, уже почти успокоившись, с привычным рвением визировал паспорта и подписывал фактуры.
Д-р Хорхе Молина, тоже сидя за своим столом, изучал документы, относящиеся к вопросу, который этим вечером должен был обсуждаться на заседании Совета ОАГ. Предполагалось направить в Никарагуа комиссию, чтобы установить, насколько обоснованно заявление этой страны, будто бы костариканские самолеты доставляют повстанцев на ее территорию.
Однако он с трудом вникал в суть лежавших перед ним бумаг. Его мысли то и дело возвращались к заметкам, которые он оставил на столе у себя дома и которые свидетельствовали о сомнениях, возникших у автора относительно некоторых подробностей биографии примаса Сакраменто.
Молина встал и тут же почувствовал острую боль в ключице, отдавшуюся затем в плече и в левой руке. Он принялся расхаживать по комнате. Призрак Гриса уже сидел в углу, на своем обычном месте. На Грисе был неизменный спортивный пиджак из серого твида, темно-серые брюки, рубашка с мягким, немного смявшимся воротничком и темный галстук. Некоторая небрежность туалета, свойственная ученым, не лишала его, как это ни странно, элегантности. Молина знал, что спросит у него призрак.
— Значит, ты считаешь, что сможешь честно написать хвалебную биографию архиепископа — примаса Сакраменто, несмотря на то, что ты о нем знаешь?
— А почему бы и нет? Он обаятельный человек.
— Не спорю. Но мне он кажется скорее последователем Макиавелли, нежели Христа.
— Это твое право.
— Я сожалею, что ты заинтересовался личностью, которая, неожиданно возникнув перед тобой, грозит нарушить твои первоначальные планы…
— Ты намекаешь на падре Каталино. Не стану отрицать, я никогда не предполагал, что этот скромный провинциальный викарий займет столь важное место в моей работе. Однако…
Грис улыбнулся, а Молина продолжал говорить, положив руки на бедра и расправив грудь.
— Однако этот сельский священник жил в то же время, что и дон Панфило, и сравнение с ним явно не в пользу последнего. Они родились в одном и том же году — в тысяча восемьсот девяностом. Панфило — в роскошном особняке Парамо, в знатной семье, кичившейся своим дворянским происхождением и богатством, которое было нажито главным образом на эксплуатации серебряных рудников в конце восемнадцатого столетия…Правильно? Каталино же, сын крестьянина, подобно Иисусу, родился в хлеву…
— Должен заметить, что, несмотря на свою хваленую логику, которая отвратила тебя от бога, ты, Грис, неизлечимый романтик. Верно, Каталино появился на свет в убогой хижине с глинобитными стенами и соломенной крышей и его родители были крестьянами, но, по-моему, нельзя ставить человеку в вину его знатное или низкое происхождение. Игнасио де Лойола родился в благородной и богатой семье, но это не помешало ему стать тем, кем он стал. Габриэль Элиодоро тоже родился в хлеву, если употребить твой образ, и мы с тобой знаем, что поэтому он вовсе не превратился в святого. Скорее наоборот!
Послышался смех Гриса.
— И пока дон Панфило Аранго-и-Арагон, сотрапезник и друг диктатора, поддерживает близкие отношения с политическими деятелями и миллионерами, никогда не подвергая критике их мораль и обычаи, пока он вращается в великосветском обществе и живет по-княжески, падре Каталино Сендер выполняет свои обязанности в провинциальном, бедном приходе, делясь по-христиански своим горьким хлебом с крестьянами, которых он часто защищает от могущественных землевладельцев.
Кто это сказал? Он, Молина, или этот проклятый эмигрант? А может, кто-то третий, в ком слились они оба каким-то чудовищным образом? Ибо министр-советник слышал чей-то невыразительный, монотонный, без интонаций голос, который иногда произносил отдельные слова, а иногда целые предложения с выводами и обобщениями.
