В обоих произведениях герой стремится разделаться со своими врагами: «Ударю я не как во сне — / Упруго» (АР-8-69) = «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю», — несмотря на то, что его бросает в дрожь: «Я вымыл руки — он [сон] в спине / Холодной дрожью» = «Меня опять ударило в озноб», — как в черновиках «Баньки по-белому» (1968): «Ох, знобит меня в бане от прошлого» з?, - где героя ударило в озноб от былой веры в Сталина, который живет внутри него, в том числе в виде татуировки на телеЗ8; в стихотворении «Я скольжу по коричневой пленке…» (1969): «Я проснусь — липкий пот и знобит» (здесь предвосхищена смысловая связка «сон — озноб» из стихотворения «Дурацкий сон…»; а «липкий пот» упоминается и в черновиках «Горной лирической», 1969: «.. Что слабость липкую я смог / В себе убить»; АР-2-60); и в черновиках «Диагноза» (1976): «Мне сердечное светило улыбнулося с портрета, / И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50).
Однако самое первое появление «липкого пота» обнаруживается в наброске 1966 года, где лирический герой, так же как в стихотворении «Дурацкий сон…», видит себя во сне тираном: «Мне приснился сон, будто я — Наполеон! / Я проснулся весь в поту холодном» /1; 571/ = «Дурацкий сон <…> в спине / Холодной дрожью. <…> Я перед сильным бил поклон, / А слабых мучил» (АР-8-67).
Наблюдается также примечательная перекличка стихотворения «Меня опять ударило в озноб…» с «Песней про стукача» (1964), где лирический герой говорит о «внешнем» негативе — стукаче как агенте власти, который первоначально прикинулся другом: «А мы — его мы встретили как брата! / А он назавтра продал всех подряд…». И то же самое говорит герой о себе, когда его одолевает «внутренний» негатив (мотив «власть во мне»): «И всех продам гуртом и в одиночку»[2628]. Неудивительно, что при этом лирический герой использует одни и те же речевые обороты — в надежде, что ему удастся добраться до своего врага: «Я сохраню хотя б остаток сил» (черновик: «Я сберегу хотя б остаток сил» /1; 407/) = «Но я собрал еще остаток сил — / Теперь его не вывезет Кривая». Такое же намерение будет у него в песне «Ошибка вышла»: «Нет, надо силы поберечь, / А то ослаб, устал». Впервые же этот мотив появился в стихотворении «Путешествие в будущее в пьяном виде» (1957): «Собрав остаток сил и воли, / Я встал — и снова вихрь понес»[2629] [2630] [2631]. Кстати, здесь же предвосхищен мотив алкоголя, который получит развитие в «Песне про стукача» и стихотворении «Меня опять ударило в озноб…»: «Он пил, как все, и был как будто рад», «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю». А между двумя последними произведениями наблюдается еще одно важное сходство — стремление лирического героя уничтожить стукача и внутреннего двойника: «Ведь это я привел его тогда, / И вы его отдайте мне, ребята!» = «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю — / Пусть жрет, пусть сдохнет — я перехитрил!»/1.
Более того, негативный двойник напрямую приравнивается к фашистам, так же как и советская власть (врачи) в повести «Дельфины и психи»: «Он мелочен, расчетлив и труслив, / Жесток и подл, как капо в Бухенвальде»/2 = «Немцы в концлагерях, убийцы в белых халатах…» /6; 25/.
Неудивительно, что негативный двойник оказывается тождественным и правителям советского государства: «Он ждет, когда закончу свой виток — / Моей рукою выведет он строчку, — / И стану я расчетлив и жесток. / И всех продам — гуртом и в одиночку» = «Злобный король в этой стране / Повелевал. / Бык Минотавр ждал в тишине / И убивал» («В лабиринте»). Так же ведут себя представители власти в стихотворении «Копошатся — а мне невдомек…» и в «Побеге на рывок»: «Подступают, надеются, ждут, / Что оступишься — проговоришься», «И гляжу — кумовья / Поджидают меня».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
О негативном двойнике говорится и в следующих цитатах: «Я уверен, как ни разу в жизни — / Это точно, — / Что в моем здоровом организме — / Червоточина» /2; 180/, «И гены гетт живут во мне. / Как черви в трупе» (С5Т-4-204). Гены гетт, если абстрагироваться от еврейского компонента, являются в данном случае метафорой рабской психологии, которая «въелась» в организм лирического героя на генетическом уровне: «.. Видно, в детстве, слепые щенки, / Мы, волчата, сосали волчицу / И всосали: нельзя за флажки!» («Охота на волков»), «И нас, хотя расстрелы не косили, / Но жили мы, поднять не смея глаз. / Мы — тоже дети страшных лет России, / Безвременье вливало водку в нас» («Я никогда не верил в миражи…»). А «непоэтичный» образ черви в трупе лирический герой уже применял к себе в песне «Про любовь в Средние века»: «Я буду пищей для червей — / Тогда он женится на ней».
В предыдущей главе мы показали, что Высоцкий широко использует прием персонификации двойника в образе судьбы как воплощении своих негативных душевных качеств. А поскольку душой лирического героя наполовину завладел мохнатый злобный жлоб, являющийся олицетворением власти (как следует, например, из черновиков «Палача»: «…Но он залез в меня, сей странный человек, — / И ненавязчиво, и как-то даже мило» /5; 475/), то на судьбу переносятся черты и характеристики власти. Потому и постоянен в творчестве Высоцкого мотив неполадок с судьбой и противодействия ей: «Путь мой сглазили в самом начале» /1; 512/, «И в судьбе — как в ружье: / То затвор заест, / То в плечо отдаст, то — осечка» /4; 191/, «Может, были с судьбой нелады» /4; 135/, «Судьба моя лихая — давно наперекос» /3; 264/, «За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна» /5; 104/, «Ты судьбу в монахини постриг, / Смейся ей в лицо просто» /2; 291/, «То ль судьбе он влепит точку, / То ль судьба — в лопатки клин» /3; 45/, «Не грубейте душой, ставьте палки в колеса судьбе» /5; 436/, «В колесо фортуны палки / Ставим с горем пополам» /4; 159/, «Схвати судьбу за горло, словно посох» /5; 288/, - а также: «За что мне эта злая, / нелепая стезя?» /3; 264/, «Век свободы не видать из-за злой фортуны' /1; 42/, «Стоял рояль на возвышенье в центре, / Как черный раб, покорный злой судьбе /3; 225/, «Слышу упрек: “Он покойников славит!” / Нет: я в обиде на злую судьбу» (С4Т-3-106), «Известен мало, не богат, — / Судьба к нему жестока, / Но рыцарь был, как говорят, / Без страха и упрека» /5; 10/, «Может быть, дорогой, / Ты скакал за судьбой, / Умолял: “Подожди, оглянись!”. / Оглянулась она — / И стара., и страшна. / Наплевать на нее, улыбнись!» /5; 91/, «И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо, / злая бестия! <…> Чтоб вы сдохли, выпивая, I Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!» /5; 465, 467/, «Мы в потемках наугад — нам фортуна кажет зад. / Ничего — мы разберемся со старухой»(АР-6-68).
Итак, лирический герой ведет борьбу на два фронта. С одной стороны, он стремится уничтожить «внешнюю» власть: «Никогда с удовольствием я не встречал / Откровенных таких подлецов. / Но теперь я доволен: ах, как он лежал, / Не дыша, среди дров!» («Не однажды встречал на пути подлецов…», 1975). А с другой — «внутреннюю» (негативного двойника): «Но часто вырывается на волю / Второе “я” обличье подлеца»[2632]. Такая же характеристика внутреннего двойника встретится в черновиках стихотворения «Меня опять ударило в озноб…»: «Он мелочен, расчетлив и труслив, / Жесток и подл, как капо в Бухенвальде». Да и в песне «Живучий парень» (1976) о главном герое сказано: «Без трех минут — герой, / И без одной — подлец».
Приведем еще несколько аналогичных автохарактеристик самого поэта: «Я такая гадина, такой подлец… У Марины во Франции умерла старшая сестра Таня — от рака. Я дал слово, что приеду на похороны. А не могу — видишь, в каком я состоянии…»[2633]; «…мне пришлось быть свидетелем его похмельных тяжелейших состояний. Помню эпизод: “Который час? Всё, я пропал. Ужас. Утром была назначена запись на радио. Я — гад, я — подлец.. ”. Он подводил людей и страшно переживал»[2634] [2635]; «Васечек! Дорогой! Сука я! Гадюка я! Падлюка я!»46.
