и Перейры к Ретифу, которое я хранил при себе.
Когда я завершил свою речь, солнце уже садилось. Все изрядно устали. Меня под караулом увели, а суд начал совещаться, и совещание это затянулось. Наконец меня снова позвали, и коммандант произнес:
— Аллан Квотермейн, воззвав к Господу, мы рассудили это дело наилучшим образом, по нашему разумению и возможностям. С одной стороны, мы признаем, что вы англичанин, выходец из той страны, каковая всегда ненавидела и угнетала наш народ, и потому в ваших интересах было избавиться от обоих мужчин, с которыми вы имели ссоры. Показания Анри Марэ и Эрнана Перейры, коим у нас нет оснований не доверять, доказывают вашу злонамеренность, каковая явилась следствием либо означенных ссор, либо желания причинить ущерб бурскому народу и совместно с дикарями устроить его истребление. Результатом ваших козней явилось то, что семь сотен мужчин, женщин и детей лишились жизни, были убиты с чрезвычайной жестокостью, тогда как вы сами, ваш слуга, ваша жена и ваши близкие друзья ничуть не пострадали. За подобное преступление не будет достаточной карой и стократная казнь; лишь Господь вправе назначить достойное воздаяние, и Его милости мы препоручаем вас, дабы Он вас судил. Мы же приговариваем вас к расстрелу как предателя и убийцу, и да смилуются Небеса над вашей душой! Едва прозвучали эти ужасные слова, как Мари рухнула наземь без чувств, и заседание прервалось. Ее отнесли в дом Принслоо, и старая фру осталась присматривать за моей женой, а коммандант продолжил:
— Мы вынесли свое обвинение человеку английского происхождения, и потому могут сказать, что к вам отнеслись с предубеждением. Вдобавок у вас не было возможности подготовить свою защиту и подобрать свидетелей, готовых подтвердить приведенные вами факты, ибо все, кого вы, по вашим словам, хотели бы вызвать, к сожалению, мертвы. Поэтому мы считаем справедливым передать наше единодушное решение на утверждение общего собрания буров-переселенцев. Завтра утром вы отправитесь вместе с нами в лагерь на Бушменской реке, где дело будет рассмотрено повторно и приговор, если понадобится, будет приведен в исполнение по решению тамошних генералов и фельдкорнетов. До тех пор вы останетесь под стражей в вашем доме. Хотите что-либо сказать по поводу приговора?
Да, хочу, — ответил я. — Вы не согласитесь со мной, но это несправедливый приговор, основанный на лжи человека, который издавна был моим врагом, и на словах его сообщника, чей ум давно ослаб. Я никогда не предавал буров. Если кто их и предал, так это Эрнанду Перейра. Он, как было доказано мной Пьету Ретифу, осаждал Дингаана просьбами убить меня, генерал же намеревался подвергнуть Перейру суду за преступление против бурского населения. Из-за этого, а не по какой-то иной причине тот бежал из краалей, прихватив с собою Анри Марэ. Вы сказали, что пусть Господь судит меня. Что ж, я молю Господа осудить также их, Марэ и Перейру, и Он сделает это для меня, рано или поздно, так или иначе. Что касается меня, я готов умереть, поскольку свыкся с этим, пока служу вам, бурам. Можете расстрелять меня хоть сейчас. Но говорю вам: если я вырвусь из ваших рук, то не допущу, чтобы это судилище осталось безнаказанным. Я поведаю обо всем правителям своего народа, если понадобится, доберусь до Лондона и предстану перед королевой. Тогда вы, буры, узнаете, что нельзя осудить невиновного англичанина по лжесвидетельству и не заплатить за такое безобразие. Говорю вам, цена будет высока, если я выживу, а если умру, она будет еще выше!
Эти слова — признаю, весьма глупые, сорвавшиеся с уст британского гордеца, юного и не искушенного в житейской мудрости, — оказали немалое воздействие на моих судей. Они верили, нужно отдать им должное, в справедливость вынесенного приговора. Ослепленные предрассудками, поддавшиеся лжи, доведенные до безумия страшными потерями, гибелью близких от рук чернокожих дикарей, они нисколько не сомневались в том, что я виновен и должен умереть! Что там говорить, почти все буры были убеждены, что за нападением зулусов стояли англичане. Наше с Хансом чудесное спасение доказывало, по мнению судей, мою вину и без свидетельств Перейры. Увы, эти люди, не будучи законниками, сочли их достаточными для оправдания своего приговора.
Однако им приходилось признавать, хотя бы в глубине души, что свидетельства португальца не вполне убедительны и могут быть, по различным причинам, отвергнуты более сведущим судом. Также эти поборники справедливости сознавали, что являются мятежниками и не обладают законным правом учреждать трибунал, а еще опасались той самой длинной руки Англии, от которой ненадолго убежали. Если мне позволят изложить свою историю перед парламентом в Лондоне, что тогда может случиться с теми, кто осмелился вынести смертный приговор подданному британской королевы? Наверняка они спрашивали себя об этом. А вдруг последствия будут таковы, что чаша весов склонится в противоположную сторону? А вдруг Британия восстанет в ярости и сокрушит их, людей, что посмели устанавливать собственный закон, дабы казнить англичанина? Таковы, как я узнал впоследствии, были сомнения, посещавшие моих судей.
Однако еще одна мысль приходила им в голову: если приговор привести в исполнение немедля, мертвец никому ничего не расскажет. У меня здесь не было друзей, чтобы передать весточку на родину или отомстить за мою смерть. Обо всем этом на суде, разумеется, не говорили. По взмаху руки меня отвели в мой маленький дом и заключили под стражу.
Далее я собираюсь поведать окончание этой трагической истории в нужной последовательности событий, хотя некоторые из них происходили без меня и я узнал о них только наутро или даже позже. Мне представляется, что так будет проще и правильнее.
Глава 21
КРОВЬ НЕВИННЫХ
Когда меня увели, судьи — напомню, я излагаю события, коим не был свидетелем, в позднейшем пересказе — пригласили Анри Марэ и Эрнанду Перейру отойти в сторонку и поговорить; должно быть, полагали, что там их никто не подслушает. Однако в этом они ошибались, поскольку не приняли во внимание поистине лисью хитрость моего готтентота. Ханса страшно напугало решение суда, и он опасался, быть может, что приговор
