Известие, полученное в Петербурге о побеге Пугачева, произвело более сильное впечатление, чем в Казани, и было оценено по достоинству.
Граф Чернышев в ту же ночь сделал необходимые распоряжения, и утром 14-го августа были подписаны им указ оренбургскому губернатору генералу Рейнсдорпу и грамота войску Донскому.
«Как содержащийся в Казанской губернии, — писал Чернышев Рейнсдорпу, — войска Донского казак, раскольник Емельян Пугачев, с часовым, бывшим при нем солдатом, из Казани бежал, то государственная военная коллегия и не оставляет вам, генерал-поручику, рекомендовать с тем, не шатается ли объявленный беглый казак Пугачев и с ним солдат, бывший при нем на часах, в селениях вашей губернии, а особливо Яицкого войска в жилищах».
Рейнсдорпу, точно так же и донской войсковой канцелярии предписано было употребить все меры к отысканию Пугачева по хуторам и станицам, и, если он будет пойман, то заковать в крепкие кандалы и «за особливым конвоем» отправить в Казань.
В войске Донском Пугачева нечего было и искать — там его не было, и генерал Рейнсдорп 18-го сентября донес военной коллегии, что принял должные меры, но пока беглые еще не отысканы.
Рапорт свой Рейнсдорп подписывал в тот самый день, когда Пугачев уже с титулом императора Петра III и окруженный значительной толпой вооруженных яицких казаков, овладел бударинским форпостом и подходил к яицкому городку[3].
Прошло несколько месяцев, и у Пугачева была уже не одна тысяча людей, которые признавали его за императора Петра Федоровича.
Правда, эти люди были ненадежны, они состояли из беглых казаков, из беглых крепостных мужиков, из воров и так далее; но сила Пугачева все росла, — что ни день мятежная шайка его все увеличивалась.
К нему шли со всех сторон, всех принимал Пугачев, никем он не брезговал.
Дружинина он назначил своим генералом; жена Дружинина с малолетними детьми осталась в шайке Пугачева, но старший сын его, Филимон, не решался на это.
— Отпусти меня, батя! — как-то раз голосом, полным мольбы, проговорил он, обращаясь к Дружинину.
— Куда ты?
— Пойду куда глаза глядят.
— А здесь тебе, Филимон, что же не живется! Мать твоя здесь, братья, сестры… а ты куда собрался?
— Отпусти меня, отец: нет мне мочи здесь жить.
— Куда ж, мол, ты пойдешь?
— В какой-нибудь монастырь.
— Да ты рехнулся? — крикнул на него Дружинин.
— Не держи меня, батя, пожалуйста, не держи; в святой обители я молить за тебя Бога буду, у Бога просить прощения твоей грешной душе!
— За молитву спасибо, только и дурак же ты, Филимон, большой дурак: от счастья своего бежишь.
— От какого счастья, что ты? От погибели, я, батя, бегу, от погибели.
— Эх, дурья у тебя голова! Государь Петр Федорович жалует тебя: в свои адъютанты хочет произвести, а ты, дубина стоеросовая, бежишь.
— Какой он государь? Что ты, отец, опомнись: беглого острожника государем называешь.
— Нишкни, Филимон! — прикрикнул Дружинин на сына.
— Заблуждаешься ты, батя, право, заблуждаешься; сам пойми: разве безграмотным может быть государь? Пугачев ведь и грамоте-то не знает, я видел «патрет» покойного государя Петра Федорыча.
— Ну так что же?
— Никакого сходства между ним и Пугачевым нету. О, Господи, какой грех-то, грех-то! Беглого острожника, убийцу нечестивого за царя православного принимают. Беззаконие-то какое! Сколько через то бед Русской земле будет!.. Сколько крови прольется!.. Знаешь, батя, ты не держи меня, скорее отпусти, а то я не стерплю, я убью проклятого самозванца. Хоть и грех на свою душу возьму… рука у меня не дрогнет, батя.
— Да, смолкни, пес!.. Ну, услышит государь?
— Это острожный-то Емелька?.. Не боюсь я его, злодея, не боюсь.
Едва молодой парень проговорил эти слова, как дверь в избу, где остановился Дружинин, быстро отворилась, и Пугачев с искаженным злобою лицом неожиданно появился в избе.
— А храбер же ты, паренек!.. Не по летам храбер!
— Ну, Дружинин, сказывай, какую казнь мне назначить твоему сыну?
— Прости его, государь: он по малоумию своему говорит. Видно, ты слышал наши слова? — меняясь в лице, промолвил Дружинин, низко кланяясь самозванцу.
— От слова до слова все слышал, и твой сын должен быть казнен.
— Ради моей послуги прости его, государь!
Дружинин повалился в ноги Емельке Пугачеву.
— Я не злопамятен и готов простить Филимона, помня твою услугу, если только он преклонится предо мной, как пред своим законным государем. Мы ради его тупоумия не прочь милость свою оказать.
— Слышишь, Филимон? Кланяйся скорее, кланяйся, — толкая в бок сына, проговорил ему дрожащим голосом Дружинин.
Молодой парень стоял спокойно. Он бесстрашно смотрел на Емельку Пугачева. Презрительная улыбка появилась на его губах, когда отец, показывая ему самозванца, сказал: кланяйся!
— Кому кланяться, батя?
— Как кому: его царскому величеству.
— Что ты, отец! Тут государя нет.
— А я кто, по-твоему? — сверкая злобным взглядом, крикнул Филимону Пугачев.
— Мятежник, самозванец.
Эти слова молодого парня были последними в его жизни.
В избе раздался выстрел, и бедняга Филимон, как-то странно взмахнув руками, грохнулся на пол: пуля угодила ему прямо в сердце.
Из маленькой раны на груди засочилась кровь.
Мертвенная бледность покрыла его лицо.
Это была жертва искупления за грех его отца.
— Государь! Мужичонка какой-то желает видеть твои пресветлые очи! — входя в дорогой раскинутый шатер самозванца Пугачева, проговорил ему один из его казаков-прислужников.
— Какой еще там мужичонка? — лениво потягиваясь на пуховике, грубо спросил только что проснувшийся Пугачев.
Лицо его от безмерного пьянства отекло и опухло; волосы на бороде и голове были взъерошены.
Поверх суконного казацкого кафтана красовалась голубая лента через плечо; кафтан был подпоясан парчовым кушаком, на ногах были широкие шаровары и невозможных размеров сапоги.
— Ну, пусть его войдет!
— Слушай, государь.
Казак-прислужник хотел было выйти из шатра, но Пугачев остановил его.
— Стой, дьявол, куда спешишь?.. Вперед дай мне квасу!
И, осушив залпом ковша два холодного кваса, самозванец поднялся с пуховика и сел на золотое кресло, добытое им в одной разоренной им усадьбе.
— Введи мужичонку! — крикнул он.
В шатер самозванца робко, дрожа всем телом, вошел знакомый нам егорьевский мужик Демьян, крепостной князя Полянского.
Казак, введший в шатер Демьяна, ткнул его в шею, проговорив:
— Преклонись пред его царским величеством!
Демьян растянулся во весь свой рост.
— Чей и откуда? — коротко спросил его самозванец.
— Из крепостных, из села Егорьевского, что под Казанью, — глотая слова, ответил Демьян.
— Та-ак. Зачем пожаловал?
— На службу к твоей царской милости.
— Беглый, что ль?
— Беглый, кормилец, беглый.
— Какой я тебе кормилец… я твой государь.
— Прости, не обессудь на моем убожестве!
Мужичонка Демьян опять растянулся перед самозванцем.
— Из-под Казани говоришь?
— Из-под Казани, царь-батюшка, из-под Казани прямехонько. Сбежал, житья не стало от приказчика, поедом ест проклятый, кровопивец наш… Жену и ребятишек махоньких оставил, сбежал.
— Что ж ты один-то? Тащил бы с собой и других: народ мне нужен.
— И другие наши мужички, батюшка, придут, с радостью придут на службу к твоему царскому величеству. Вот я пообживусь маленько, пойду за другими мужиками в наше село и их приведу. А то будет лучше, если твоя царская милость сам на село-то к нам пожалует.
— Что ж, можно, побываю. Пойду в город Казань в гости, и к вам на село зайду.
— Зайди, царь-батюшка, зайди. Усадьба у нас богатая, княжая, добрища там много всякого, а в хоромах-то князя, слышь, батюшка, наш приказчик-то какого-то важного человека в неволе держит, под замком, значит.
— Какого такого человека? И за что он под замок-то угодил?
— Вот чего не знаю, царь батюшка, не знаю, и врать не хочу.
— А как ваше село прозывается?
— Егорьевское, батюшка-царь, егорьевское, большое село, богатое.
— Ладно: по дороге, мол, в Казань и к вам зайду в село, мужики-то там подготовлены, что ли?
— Подготовлены, царь-батюшка, подготовлены: отчет Пафнутий у нас на селе-то был, слышу в избе у старосты про твою царскую милость рассказывал. Уж больно он тебя хвалил, царь-батюшка.
— Странника Пафнутия знаю; я его архиереем сделаю за его послугу. Тебя как звать-то?
— Демьянкой, царь-батюшка, Демьянкой.
— Жалую тебя к своей руке, преклонись и целуй, — величественно до смешного проговорил Емелька Пугачев, протягивая свою загрубелую, красную ручищу мужику Демьяну.
