Душегубок напросили у соседей целых пять штук (Павлюк и Алесь должны были плыть в одной) и отправились ловить в затон у Лысой Горы.
Это была воля!
И разве сам Алесь не был все эти дни вольным среди вольных? Разве не мог он ответить песней на песню, которую пел кто-то в лугах, на берегу старицы? Разве не было и в нем чего-то от этой реки, от полета аистов?
Мысль была неожиданной, и он словно вырос.
…Челны плыли у самого берега. А на берегу стояли девушки. Нет, не все девушки: у одной на голове поверх платка был женский белый наголовник, который лежал тюрбаном и спускался на плечи и шею, оставляя открытым одно лицо.
Алесь даже удивился, какие они все были красивые и почему-то не такие, как всегда. Сегодня он не мог бы запихнуть кому-то из них за ворот майского жука, чтоб послушать, как девушка будет визжать. Он смотрел на них какими-то новыми глазами. Все в пестрых домотканых юбках со складками, в разноцветных шнуровках, которые так ловко и совсем по-новому стягивали их фигуры.
Павлюк, который греб с Алесем, сказал тихо:
— Озерищенская только одна. Остальные из Витахмо. Видно, на фест, идут в Милое. А вон та с ними — Владька, солдатская вдова. Наверно, к парому идти не хотят.
Девушки и в самом деле махали руками.
— Дяденька, перевезите!
Кондрат, который плыл первым, начал тормозить, пропуская вперед Стафана. Зубы у Кондрата сверкали: предчувствовал веселье.
— Нельзя, девки, — сказал Стафан. — Видите, душегубки.
Солдатская вдова хмыкнула:
— А может, я и хотела б с тобой душу загубить, соколик?
— Раньше бы… — сказал Стафан. — Теперь… поздно.
— Ну и сокол ты! Поздно ему, горемычному.
— Дяденьки, милые, перевезите. Не ночевать же нам под кручей.
— Утонем, девки, — рассудительно сказал Стафан.
— Тот не утонет, кто висеть должен, — ответила вдова.
Нерасторопный на язык Стафан лишь покачал головой.
— А то перевез бы, — сказала Владька. — Под дубом посидели бы… Желудь нашли бы…
— Что я, свинья? — нашелся Стафан.
— Свинья не свинья, а так, подсвuнок, — a сказала вдова.
— Нaсвинок, — сунул свои три гроша Кондрат.
— А ты уж молчи, — ответила Владька. — Возится там в своей топтухе, как воробей в вениках.
На Кондрата посыпался град незлых насмешек.
— Ах, какие же вы все удалые хлопцы… бaтьковичи какие видные. Особенно этот, с подковой на лбу…
— Это, девки, чтоб знали, за кого в темноте деретесь, — скалил зубы Кондрат.
— Очень ты нужен кому, Копша.[75]
— От Копши еще никто не убежал — ни королева, ни святая дева.
— Нет, девки, вы на него зря, — сказала Владька. — Посмотрите, какой красивенький. Головка как маковка. Правду бают, что к дураку и бог милостив.
— Милостив бог, да тебе не помог. Со мной смел. Хорошенькая пара: он гол, как бич, да остер, как меч, а у нее глаза по яблоку, а голова с орех.
Девки увидели, что ребята упрямятся.
— Брось ты, Владька, нечего тому богу кланяться, который на нас не глядит.
И пошли на косогор.
— Так не перевезете, мужики? — спросила Владька.
— Нет. Сама видишь, — уже издали сказал Стафан.
Владька рассердилась:
— Эх вы! Дак поймать вам того язя, что кудысь лазит.
Никто ничего не понял, кроме старших. Зато Кондрат захохотал так, что откинулся в сторону. И тут душегубка вильнула и перевернулась вверх дном, а Кондрат юркнул под нее, прямо головой в воду.
Теперь хохотали все. И Кондрат, вынырнув из воды. Хохотали девки на косогоре. Мокрого Кондрата посадили снова в долбленку, поплыли дальше.
Андрей плыл последним и заметил, что не все девушки поднялись на косогор. Одна стоит на том самом месте, большеглазая, скромная, Кахнова Галина.
— Что же ты стоишь? — ласково улыбнулся Андрей.
— Не хочу на паром. Там, наверно, Лопатин Янук.
Янука Лопату Андрей не любил. Ершистый, злой человек.
— Что ж, так и будешь стоять?
— Может, кто-нибудь перевезет, — вздохнула она. — Жаль, что у вас душегубки.
Андрей улыбнулся. Красивая головка, склоненная, как цветок «сна», немножко на сторону, приподнялась.
— А может… попробуем?
— Опрокинемся.
— Постараюсь не опрокинуть.
Она ступила шаг. Очень уж не хотелось на паром.
— Хорошо-о, — вздохнула она.
— Садись, Галинка, — сказал Андрей, почти поставив челн на песок. — Давай руку и садись спиной ко мне… вот так.
Осторожно оттолкнулся, словно тарелку с водой нес, погнал душегубку на другую сторону.
Вода несла их ровно-ровно, зеленая у берегов, бездонно-голубая на середине. Галинка сидела неподвижно, но Андрей видел — боялась.
— Ты только не вздумай труса праздновать, Кахнова Галинка, — мягко сказал он.
— Я… не буду, — ответила она тихо.
— Ну вот и хорошо. Ты лучше на берег смотри.
Он помог ей выйти из челна.
— Спасибо, — сказала она.
— Ничего, — сказал он и потому, что жаль было отпускать девчину, не сказав больше ничего, спросил: — Как у вас там горох сегодня?
— Сегодня у нас горох ничего, — ответила она. — Подсох, аж звенит.
— И у нас сегодня ничего, — сказал он. — Уколотный.
Помолчали.
— А песни у вас там, на выселках, играют?
— Играют.
— Надо будет зайти.
— Зайдите, ежели выберете время… Это же вы дядькованые братья нашего пана?
— Эге, вот и он там в челне плыл.
— Не знали мы, — сказала она. — Молчать надо было.
— Чего-о? Он хороший хлопчина. Может, и вместе когда зайдем. Он песни любит.
— О вас говорят — хорошо поете.
— Ат!
Он молча сидел в челне, глядя на нее.
— Так, говорите, хороший горох?… Это хорошо… Ну, бывайте уже. Хорошего вам праздника…
Алесь издали смотрел, как они разговаривали и как потом Андреев челн догонял их по спокойной воде. И все это было как продолжение его мыслей. Он не удивился бы, если б за первым же пригорком открылся глазам городок за частоколом, совсем как в одной дедовой книжке. И чтоб был в нем праздник, и чтоб горели дымные костры, чтоб были девы, подобные той, и отроки, подобные Андрею. Ведь эта же самая река была и за тысячу лет до их дней, те же берега и те же дубы на них. Он путает своих предков, а его далекие потомки будут путать его с Андреем, а их — с теми, кто жил на этих берегах давно-давно. Потому что пройдут такие большие тысячи лет, что всем будет все равно…
И это как-то страшновато приблизило его, Алеся, ко всем людям, даже к тем, чьи курганы стоят вот уже сколько столетий по берегам великой реки. Его курган спутают с ихними. Пройдут многие тысячелетия, и людям будет все равно. Поэтому, наверно, и надо держаться за тех, кому не все равно, и любить их.
Он думал, что это лишь продолжение того безмерного счастья, которое жизнь любовно дарила ему, связи его, счастливого, со всем живым. Он как бы почувствовал всю бессмысленность времени и освободился от его цепей.
…В этом новом настроении он был как бы всеобъятным.
В Веже произошли изменения: дед нашел учителя, сухощавого, очень умного молодого человека. Учитель начал преподавать Алесю родную историю, литературу и общественное право. Он делал это хорошо, но мальчика все это словно не касалось.
Настроение всеобъятности сделало то, что Алесь теперь очень часто летал во сне под самым потолком, потом выплывал из окна и плыл над землей. Однажды он спросил об этом у нового учителя и получил ответ:
— Атавизм.
— А это не от стихов?
И прикусил язык. Не стоило кому-то рассказывать о том, что жило в нем.
— Стихи — чепуха, — сказал учитель, поправляя длинные волосы. — Это хорошо для сытых, а вокруг столько бедных людей. Им нужно просвещение. Учителя. Медики.
Бедных людей было действительно много, и стихи им были не нужны. Но ведь он спрашивал не о тех стихах, которые в книгах. Он спрашивал о тех, которые поднимают человека над земным и позволяют одновременно быть со всеми.
