— Не надо, панич, — сказал Карп своим звонким и немножко хрипловатым голосом доезжачего. — Ешьте на здоровье. Это не бульба.
Яблоко было студеное, в холодных дождевых каплях, и он с хрустом откусил и проглотил, как будто само здоровье проглотил.
Деревня открылась за садом верхушками колодезных журавлей, которые плавали над туманом и временами исчезали в нем, чтоб вынырнуть снова с глухим позвякиванием невидимого в тумане ведра.
— Барская охота, — оказал чей-то, словно сквозь дрему, голос. — Вола съедят, а зайцем закусят.
Потом что-то надвинулось с обеих сторон, по грибному аромату прелой листвы можно было догадаться — лес. Влажный здоровый холод пробирал до костей.
Над стежкой висели красные плахты рябин.
Лес стал редеть. Травы, ветви, свежие распростертые кустарники плакали чистой росой. И окраска всего вокруг — мухоморов, пунцовых кленов и багряных молодых осин — была неяркой в тумане, но зато более глубокой от влаги.
А когда они оставили лес и взобрались на вершину гряды, перед их глазами, вся в белом, молочном солнце, открылась земля.
Она была еще неяркая, но понемногу как будто набиралась от солнца цвета, красок, оттенков. Розовой становилась роса, радужным вереск. И в небе, еще белесом, как молоко, все яснел прозрачный голубой цвет.
И тут неожиданно запел Карпов рог:
Солн-це, солн-це,Вста-вай, ста-вай,С дон-ца, с дон-ца, с дон-цаТум-ман выл-ливай.Зверей,Зве-рей давай,Вол-ков,Веп-рейДа-а-вай.
Это был сигнал переставить карабины сворок «на рывок», когда стая освобождается одним движением руки. Зверь мог выскочить из-под самых копыт.
Двинулись дальше, по жесткому жнивью. А день все голубел, и солнце, уже немножко теплое, засверкало на стволах. И Алесю вдруг стало так радостно, что он вполголоса, подражая рогу, пропел:
Гуськом они едут в утренней мгле,
И солнце играет на каждом стволе.
Отец подозрительно взглянул на него.
— Что это такое хорошее? — спросил он.
Алесь застеснялся.
— А ну, дай рог, — сказал отец.
Приложил новый серебряный рог Алеся к губам, опробовал, перебрав несколько тонов, и вдруг словно подарил холодному свету прозрачную трель:
Та-дры-тти-тта!
И уже уверенно пропел белому солнцу всю серебряную мелодию:
Гусько-ом они е-едут в утренней мгле,
И со-олнце игра-ает на ка-аждом стволе.
Та-ти-ти-та, та-та-ти-ти-та-а-а.
— Красиво, — сказал он. — Слова ведь не самое главное. Главное, чтоб ложилось на рог и настроение… Слова — это ты сам?
— Сам, — признался Алесь.
— Ну вот, видишь, ничего трудного. Вот и твоя первая припевка. Это если радостно ехать на охоту.
— На охоту, по-моему, всегда радостно ехать.
— Не скажи, брат, — ответил отец. — Иногда так тяжело — места себе не находишь. Счастье твое, что сегодня едем на хищника и первым в твоем сердце проснется азарт, а не жалость. Азарт этот — душа охоты. Настоящий охотник не пропьется, в карты не проиграется — ему этого не нужно. И вообще картежники достойны сожаления, потому что не знают каков он, настоящий азарт…
День в самом деле был чудесный. Последний туман уполз с бесконечных ржищ и лугов, и мир лежал весь голубой и прозрачный.
Кое-где серебрилась в воздухе летающая паутина. И далеко-далеко стояли на мягких пригорках красные и золотые деревья, на которых можно было рассмотреть каждую ветвь.
Воздуха как будто совсем не было. Вместо него было только что-то печальное и синее, обволакивающее всё, что есть на земле. И грудь радостно чувствовала бодрый и свежий холодок этой синевы и печали.
Ехали жнивьем до Черного рва, глубокого и длинного, версты на три, оврага в поле. Он был такой глубокий, что кустарники и молодые деревья, росшие на его дне, не могли дотянуться до его верха своими верхушками.
Там водились и туда осенью приходили на дневку волки.
Логвина и Кирдуна с оружием и хортами оставили под стогом, осмотрели корбачи с вплетенным на концах свинцом. Потом люди с собаками направились к ближайшему спуску в овраг (там одна свора должна была двигаться дном, а вторая — бровкой), а отец, Карп, Алесь и Кребс поехали к соседнему отрожку, откуда мог выскочить волк.
— Бить знаешь как, — на ходу учил отец Алеся, — одной рукой за луку, наклоняешься, и когда нагонишь, ударь, чтоб попасть по кончику носа. Такой удар убивает сразу. Коня старайся вести легко, не насиловать, потому что волк, если его припереть, может броситься и выпустить животному требуху. А со слабыми поводьями конь спасется сам.
Всадники остановились, чтоб не испугать зверя, и стали ждать.
Алесь напряженно смотрел на выход из отрожка — круглый лаз в ежевичнике и дубняке. Долгое время ничего не было слышно, но вот далеко тявкнула, словно пробуя голос, собака. За ней — вторая, уже более уверенно. А ей тонко, как будто прося извинения, ответила Змейка.
И вот уже залилась, перекликаясь, вся свора.
— Подняли, — сказал отец.
— Дух учуяли, — мрачно бросил Карп.
Лай, все еще неровный, усилился.
— Вот теперь подняли, — сказал Карп. — Впереди Змейка, лает с осторожностью.
— А-я-яй! А-я-яй! А-я-яй!
Свора заливалась лаем на все голоса. И все это — в синем воздухе, в желтом кустарнике, в серебряной паутине — сливалось в диковатую, далекую, неповторимую музыку.
Волк выскочил неожиданно, и не из лаза, а из высокой глухой травы. Никто не ожидал его оттуда, и потому в первые две-три минуты хищника не заметили. А он шел размашистой трусцой, так, что взлетала на ляжках свалявшаяся шерсть.
— … пай! — первым крикнул Карп и припустился за зверем.
Отец резко повернул своего Дуба и так рванул с места, что только из-под копыт в стороны брызнул вереск. Алесь спохватился поздно, всадники были уже далеко.
Урга стлался над землей. Ветер свистел в ушах.
— А-я-яй! А-я-яй! — звенели за спиной собаки.
Первая свора выгнала из оврага второго волка, за ним погнался Кребс и два псаря. Но Карпу, князю Юрию и Алесю не было до этого никакого дела. Даже если б сейчас выскочила из ежевичника целая стая волков, они не обратили б на нее внимания. Они гнались только за тем, одним.
— А-я-яй! А-я-яй! — отдаляясь, звенело за спиной.
— Гам-гам! Гам-гам! — с перепадами и тоже далеко гудело, разносилось на две оврага.
А они летели бешено, и белый конь все догонял и не мог догнать огненного и чалого. Расстояние между ними сокращалось, но Алесь с отчаянием видел, что они нагонят волка раньше, чем он доскачет до них.
Отец скакал левее, Карп — правее. Они неуклонно приближались, и корбачи парили в их поднятых руках тяжело и угрожающе.
Каждый из них невольно уступил другому: пан Юрий потому, что Карпу неудобно было бить с левой руки, Карп потому, что он был слугой.
Кони почти столкнулись, и в этот момент случилось неожиданное — зверь отсел. Он неожиданно взрыл всеми четырьмя лапами землю и повалился на зад и немножко на бок. Мгновение он сидел так, ощетинившись, а потом — от Алеся до него было не более трех саженей — мелькнул в отрожек оврага, маленький, совсем незаметный, который Карп видел, но считал, что должен не допустить туда волка князь, потому что он скакал с той стороны, а князь считал, что не пустить должен доезжачий.
Алесь чуть не рвал на себе волосы.
А всадники с ходу пролетели над зверем, и их тяжелые корбачи скрестились там, где должен был быть волк. Скрестились, свились, дернулись и начали раскручиваться.
Наконец всадники осмотрелись. Волка не было. На их лицах было отчаяние и ярость. Кто уступил, кто не закрыл отрожка, кто задержал корбач?
— А-ах! — простонал князь Юрий.
И неожиданно изо всех сил огрел Карпа корбачом по спине. А тот отца-а! А тот ег-го!
