– Вот вам, господа, урок, как должно беречь русскую кровь,– сказал Ермолов.– По-вашему, надо бы было вчера положить здесь несколько сот русских солдат... А для чего?
Для того, чтобы занять эту гору?.. Но вот мы достигли того же самого и не потеряли ни одного человека.
Ермолов вызвал вперед штабс-капитана Гогниева.
– Спасибо, Гогниев! – сказал он.– Ты с ротой первый вошел на завалы, могу тебя поздравить с Владимирским крестом. Только смотри, брат, не ругайся так, как вчера ночью меня ругал.
Понятно, что офицеры и солдаты боготворили Ермолова.
На следующий день войска спустились в Параул – большое селение, где жил аварский хан, когда еще был простым мехтулинским беком. Селение было пусто, жители разбежались, и потому все имущество их отдано было войскам на разграбление. Отдохнув в Парауле, отряд двинулся дальше, к Большому Дженгутаю – резиденции мехтулинских ханов. Тогдашний хан по имени Хассан был человек уже не молодой, отличавшийся суровой ненавистью к русским и пользовавшийся за то особым уважением населения. Столица его чрезвычайно живописно раскидывалась на крутом возвышении, по самой середине которого стоял ханский дворец, имевший вид рыцарского замка и отличавшийся от прочих строений величиною и узкими стрельчатыми окнами, пробитыми в наружную сторону; это был первый шаг к цивилизации в этих странах, где окна всегда выходили на двор.
В Дженгутае ожидали русских главные силы мятежников. Их позиция тянулась по высокой горе, защищаемой окопами и засеками; на левом фланге был Дженгутай, на правом – река, к которой примыкали обширные сады, занятые также лезгинами. Эта позиция была еще сильнее, нежели первая, а между тем откладывать атаку на этот раз было невозможно: в шести верстах стоял акушинский кадий с четырехтысячным скопищем, и всякое промедление дало бы ему возможность зайти русскому отряду в тыл и поставить его под перекрестный огонь.
Приказав двум Кабардинским ротам, под начальством храброго капитана Кацырева, следить за акушинцами, Ермолов выдвинул вперед артиллерию, и скоро картечь заставила неприятеля очистить передовые завалы; в то же время стрелки выбили его из крайних домов селения. Тогда орудия подвинулись ближе. И между тем как снаряды громили город, производя страшное опустошение в тесных улицах, донской есаул Чикалев с казаками обскакал Дженгутай и рубил тех, которые пытались бежать из него. Одновременно с этим шло жаркое дело на правом фланге, в колонне подполковника Верховского. Там были уже акушинцы и с ними, как полагали, аварский хан. Кацырев вынужден был подкрепить сражавшихся. Но в ту минуту, как бой разгорался по целой линии, из бокового ущелья вдруг нахлынул туман, и густые волны его скрыли сражавшихся. Ермолов тотчас решил воспользоваться мглой; он приказал начальнику штаба полковнику Вельяминову штурмовать главную позицию – и в одну минуту русская пехота, штыками выбив лезгин, заняла окопы. Часть неприятеля, будучи отрезана, кинулась в город и засела в мечети. Солдаты ворвались за ними и перекололи защитников. Тогда аварский хан, брат его, мехтулинский владелец, и знаменитый в горах своей ученостью мулла Сеид-эфенди, проповедовавший восстание, бежали в горы. Большой Дженгутай был отдан войскам на разграбление. Та же участь постигла на следующий день и Малый Дженгутай, заблаговременно покинутый жителями.
Бой стоил русским трех офицеров и пятидесяти нижних чинов убитыми и ранеными.
В Дженгутае получено было известие, что и отряд Пестеля исправил первую свою неудачу: он снова занял Башлы и за измену жителей истребил город по основания.
Впрочем, и этой удачей в Башлах русские войска обязаны были собственно не Пестелю. Нужно сказать, что Пестель только что был назначен военно-окружным начальником в Дагестане на место генерал-майора Тихановского, слабым управлением которого не был доволен Ермолов. Но боевые заслуги Тихановского были известны целому краю, и если административная деятельность его не была настолько же блестяща, как военные подвиги, то во всяком случае замена его генералом Пестелем оказалась весьма неудачной. Сам Ермолов говорит, что во время первого пребывания в Башлах Пестель раздражал жителей самым оскорбительным распутством и постоянно был пьян; вот почему он и не видел, что жители находятся в явных сношениях с мятежниками и вывозят из города имущество. Старший же по нем командир Севастопольского полка подполковник Рябинин “во всех упражнениях был лучшим ему товарищем”.
Слабость и неспособность Пестеля были таковы, что он и на этот раз едва не погубил дела. Получив предписание Ермолова снова занять Башлы, он медлил выступлением, ссылаясь на недостаток продовольствия, и повиновался только вторичному строгому напоминанию.
“Двигаясь к Башлам,– как рассказывает в своих воспоминаниях Карягин,– отряд в одной лесистой местности наткнулся на неприятеля. Этого было довольно, чтобы Пестель приказал отступить. Тогда командир артиллерийской роты подполковник Мищенко доложил генералу, что если войска сделают шаг назад, то понесут такое же поражение, как и в Башлах. Но когда доводы его не были уважены, Мищенко твердо сказал ему: “Генерал! Если вы не надеетесь разбить неприятеля или опасаетесь за собственную жизнь, в таком случае не угодно ли вам остаться при вагенбурге, под прикрытием одного батальона, а остальными предоставьте распорядиться мне”... И Пестель был настолько малодушен, что сложил с себя команду. Тогда Мищенко смело пошел на завалы, разбил неприятеля, и последствием этой победы было то, что Башлы, покинутые жителями, взяты были без боя. Храбрый Мищенко получил впоследствии крест св. Георгия, был произведен в полковники и получил в командование Апшеронский пехотный полк. Пестель же отчислен был по армейской пехоте и выслан Ермоловым в Россию”.
“Пестелю и подполковнику Рябинину,– писал в то же время Ермолов князю Волконскому, бывшему тогда начальником главного штаба,– дал я назначения по наилучшим о них свидетельствам, и таковыми обманут будучи, представил я их обоих к награждению за сражение при Башлах, в котором они не были”...
С занятием Башлов и Дженгутая на обоих пунктах борьбы торжество Ермолова было полное.
Слух о поражении дагестанцев мгновенно облетел все горы до отдаленнейших ущелий. Горцы, никогда не видевшие в своих селениях русских войск, были в страхе; идея о неприступности их жилищ исчезла. Окрестности были пусты на далекое расстояние, но русские остановились и дальше Дженгутая не шли. Это мало-помалу ободрило население, и старшины окрестных деревень стали являться с просьбой о помиловании. Ермолов встречал их грозной речью.
– Знаете ли,– говорил он,– против кого вы осмелились поднять оружие? Знаете ли вы все могущество русского императора?
На горцев обнаруживали влияние и самая фигура главнокомандующего, грозная и величественная, и суровый взгляд его, пронизывавший присутствующих. “Невольно,– говорит один из участников этого похода,– глядя на эти черты, отлитые в исполинскую форму старины, воображение переносилось ко временам римского величия. Это был настоящий проконсул Кавказа. Недаром про него сказал поэт:
Беги, лезгинец,– блещет мечКарателя Кубани,Его дыханье – град картечь,Глагол – перуны брани;Окрест угрюмого челаТолпятся роки боя,Взглянул – и гибель протеклаЗа манием героя.
Однако же Ермолов снисходительно принимал горцев. “Мне,– говорит он в записках,– приличествовало даровать пощаду”. И тем не менее мехтулинцам было объявлено, что хан их лишается владения и что никто из народа не должен повиноваться ему, как изменнику.
Все, что составляло в Мехтуле удел аварского хана, было конфисковано; его богатый дом в Парауле был разрушен до основания, его деревни: Кака-Шура, Парауль, Дургели и Урма переданы во владение шамхала тарковского. Из остальных селений Мехтулинского ханства образовано особое приставство, под управлением русского офицера, войскового старшины Якова Батырева. Самостоятельность Мехтулинского ханства исчезла навсегда, и знаменитый дворец ханов в Дженгутае сравнен с землею.
“Возмутившиеся,– писал Ермолов со своей обычной иронией одному из приятелей,– наказаны, и вознаграждены сохранившие нам верность. Одному из сих последних (шамхалу) дал я в управление шестнадцать тысяч душ с обширной и прекрасной страной. Так награждает проконсул Кавказа”.
В селении Карабудаг-Кенте впервые представился Ермолову прибывший из Дербента шамхал тарковский. Привыкнув слышать о пышности главнокомандующих Кавказа, он удивлялся неприхотливой жизни и простой одежде Ермолова. Короче познакомившись с ним, он сам говорил ему, что сначала не почитал его даже настоящим начальником, думая, что под своим именем Ермолов прислал другого генерала. “Всякие нелепости находят место в головах здешних жителей”,– замечает Ермолов.
