На следующий день едва развиднелось, как отряд двинулся дальше. Передовая конница, быстро опрокинув караул, не дала горцам времени воспользоваться скалистыми горами, облегающими дорогу, и сама заняла их, обезопасив таким образом следование отряду.
Ущелье мало-помалу расширялось и переходило в обширную долину. До города оставалось не более двух верст. Тогда войска перестроились в боевой порядок и остановились, а сам Мадатов с небольшой свитой выехал вперед на рекогносцировку. Вдали виднелись Башлы, расположенные амфитеатром по отлогости горы, на которую можно было взобраться только по тропам, пробитым в скалистых утесах. Дома и улицы казались пусты, но вершина горы, командующая городом, и каменный вал, проложенный по нижней террасе, были заняты толпами вооруженных башлынцев, готовых отразить нападение. По другую сторону города протекала речка, за которой опять тянулись горы, покрытые лесом, и на одной из них, над самой рекою, стоял древний замок – свидетель недавнего поражения русских. И замок, и горы были также заняты толпами. Разноцветные знамена во множестве развевавшиеся и на опушке леса, и на бастионах замка, обнаруживали ясно, что в предстоящей битве примут участие не одни башлынцы, а и все жители соседних обществ. Неприятель вел слабую перестрелку, и несколько человек из татарской конницы, в конвое князя Мадатова, оказались ранеными.
Рекогносцировка дала между тем результаты неутешительные. Позиция неприятеля была крепка, силы его значительны, и штурм при таких условиях являлся средством слишком рискованным. Если бы даже русские войска и овладели городом, то, конечно, с такими потерями, которые могли бы сделать дальнейшие военные операции невозможными. И в то время как неприятель все еще располагал бы огромными, еще не тронутыми подкреплениями, у нас в тылу не осталось бы ни одного человека – граница русская стояла бы открытой.
Взять Башлы между тем приходилось во что бы то ни стало, и Мадатов приказал ударить подъем. Войска двинулись; артиллерии приказано было подойти на ружейный выстрел к городу и усиленным бомбардированием принудить неприятеля к отступлению на гору; в случае сопротивления три колонны пехоты должны были вытеснить его из-за вала штыками. В то же время две роты и два орудия направлены были против замка, а еще два орудия поставлены отдельно на возвышенности, чтобы обстреливать толпы, занимавшие гору. Артиллерийский огонь начался одновременно на всех назначенных пунктах. Неприятель, занимавший нижние уступы города, отвечал живым ружейным огнем, но картечь скоро заставила его умолкнуть, и мало-помалу люди начали скрываться в домах, представлявших лучшие укрытия От артиллерийских снарядов. Тогда Мадатов двинул пехоту. Глухо зарокотали барабаны наступление, и батальон с ружьем наперевес двинулся на приступ. Но неприятель не выдержал удара и поспешно стал по скалистым тропам убираться на вершину горы. Покинутый город был занят, но замок оборонялся упорно, и толстые стены его несокрушимо противостояли действию артиллерийских снарядов. Тогда Мадатов послал батальон пехоты с четырьмя орудиями обойти замок с тыла, и обложить осажденных. Башлынцы, храбро оборонявшиеся, пока была возможность к отступлению, теперь, едва увидели батальон, угрожавший запереть им выход, обратились в бегство. И город, и замок были заняты. Неприятель сосредоточился на вершине горы. Но положение его оказалось крайне невыгодным. Сверху вниз по крутизне горы стрелять было не удобно, а наши гранаты между тем свободно ложились на самой горе и осколками наносили неприятелю огромные потери. Войска рвались вперед, чтобы покончить дело штыками, но Мадатов предпочитал менее блестящий, но зато более дешевый и верный успех. “В Грузии солдат дорог,– повторял он тем, которые хотели приступа,– даром его не трать”.
Действительно, неприятель скоро скрылся в лесах и ущельях гор, где трудно и бесполезно было его преследовать. Важный успех этот стоил русским всего трех убитых и двадцати раненых.
Дом уцмия в Башлах был разрушен. Мадатов угрожал истреблением и городу, если жители не явятся с покорностью. И старшины явились. От лица народа они присягнули на подданство русскому государю, дали аманатов из лучших фамилий и уплатили дань. Мадатов вывел войска из города, чтобы успокоить семейства башлынцев, которые, скрываясь в лесах, много терпели от страха, стужи и голода. Как велико было влияние Малахова на умы покоренных народов, можно судить по тому, что и здесь часть каракайтагцев тотчас же примкнула к русскому отряду и вместе с ним двинулась в Горный Каракайтаг, который еще повиновался уцмию.
Разбитый в Башлах, уцмий укрепился между тем в местечке Сумей, известном своей неприступностью. Чтобы вызвать его из этой крепкой позиции, Мадатов двинулся прямо к его резиденции Янги-Кенду, и двадцатого октября первые лучи восходящего солнца озарили отряд уже в быстром движении к этому городу. Храбрые янгикендцы приготовились к обороне, но, увидев в наших рядах своих единоземцев, поколебались. В эту минуту прибыл Адиль-хан со всеми своими силами из Сумей, но было уже поздно. Батальон Троицкого полка штыками взял укрепленные высоты, и войска заняли город. Тогда народ и здесь отказался от власти уцмия и присягнул на подданство России. Так, в два месяца, с горстью отважных, в местах неизвестных и большей частью неприступных, князь Мадатов покорил всю Табасарань и весь Каракайтаг.
Алиль-хан бежал к акушинцам, увеличив собою число скитавшихся беглых владельцев. Ермолов объявил достоинство уцмия навсегда упраздненным, а управление Каракайтагом временно поручил племяннику Адиль-Гирея Эмир-Гамза-беку, но без титула уцмия и с подчинением его дербентскому коменданту. Впоследствии выработаны были особые правила для управления Каракайтагом, и селение Великент назначено местопребыванием русского пристава.
Семейная вражда и месть, обостренная историческими обстоятельствами, скоро привели к гибели почти всего дома некогда славных уцмиев Каракайтага.
Бежавший уцмий укрылся в Аварию. Было ясно, что пока он будет переезжать из одного владения в другое, находя пристанище даже в самом Каракайтаге, где он проживал по целым месяцам, спокойствие в Дагестане будет постоянно нарушаемо. Поэтому к поимке его были приняты деятельные меры, и особенная забота об этом возложена на пристава капитана Якубовского. Но уцмий был осторожен, и долго все меры к захвату его были безуспешны. Наконец Якубовский успел заручиться содействием Эмир-Гамзы-бека и сделал его соучастником заговора.
Нужно припомнить, что уцмий с давних пор ненавидел детей своей старшей сестры, которых было четверо: Бала-хан, Эмир-Гамза-бек, Бей-Бала-бек и Элдар-бек. Самая попытка его сблизиться с русскими имела, как мы видели, связь с этой фамильной враждой. Он начал с того, что успел очернить перед русскими старшого племянника, казавшегося ему наиболее опасным, и молодой Бала-хан, по его настояниям, был сослан в Сибирь. По изгнании уцмия, когда положение Эмир-Гамзы-бека в Каракайтаге упрочнилось, и слух об этом дошел до изгнанника, несчастный Бала-хан нашел случай переслать брату с одним из бежавших лезгин письмо и два ружейные кремня, умоляя его о мщении. Эмир-Гамза, ненавидевший дядю, дал обет мести, так совпадавший с намерениями русских властей, и потому охотно принял предложение пристава.
Благоприятный случай к исполнению обета представился очень скоро.
Есть сведения, что Адиль-хан, испытав превратность судьбы и терпя крайнюю бедность, сам начал искать примирения с русскими, домогаясь получить свои родовые имения, и просил Эмир-Гамзу быть в этом случае посредником. Гамза тотчас уведомил его, что русское правительство принимает его предложение и поручило ему, Эмир-Гамзе, заключить с ним условия.
Назначено было место и время свидания и условлено, чтобы при каждом было не более двух нукеров. Вечером с третьего на четвертое октября 1822 года Эмир-Гамза прибыл к условленному месту свидания в сопровождении, по-видимому, только двух человек, но пятьдесят вооруженных всадников остались невдалеке в засаде. Обычная осторожность уцмия на этот раз изменила ему. Он прибыл только с сыном Мамед-ханом и одним прислужником.
Разменявшись приветствиями, племянник и дядя сели друг против друга на разостланной бурке и сняли ружья, положив их, однако, из предосторожности, на колени. Ружье Эмира заряжено было двумя пулями, и в курок был ввинчен кремень, присланный Бала-ханом.
Беседа продолжалась довольно долго. Гамза льстил надеждам дяди и наконец сказал ему: “Вели отойти сыну и нукеру, мне нужно передать тебе кое-что по секрету”. Уцмий приказал всем удалиться. Мамед-хан, все время не спускавший глаз с Гамзы-бека, исполнил приказание с видимым неудовольствием и только после строго повторенного отцом приказания. Впрочем, он скоро успокоился, так как видел, что отец и брат его прощаются самым дружеским образом. Но едва Адиль-хан, повернувшись, сделал несколько шагов, как Гамза прицелился и выстрелил в дядю сзади. Уцмий упал, пораженный навылет двумя ружейными пулями. Он был убит наповал. Мамед-бек, выхватив шашку, бросился на убийцу; Гамза и два его нукера побежали. Становилось темно. Два раза Мамед-бек выстрелил на бегу из ружья, видел, как двое упали, один за другим, но третий еще бежал. Пылкий Мамед, бросив ружье, преследовал его по пятам с обнаженной шашкой и наскочил на засаду. Пятьдесят винтовок выстрелили в него залпом, пятьдесят человек кинулись на него с кинжалами и шашками... Уцелевшему непонятным чудом, Мамеду удалось спрятаться в лесу, отделавшись легкой раной в ногу. Он утешал себя мыслью, что все-таки успел убить Гамза-бека, но впоследствии ему стало известно, что Эмир избежал смерти, убиты же были его нукеры.
