Так много дней прошло с того знаменательного дня, когда они сцепились в бою, почти насмерть, когда тень упала на них обоих. В тот день родилась мечта, закаленная их общим знанием, закаленная их любовью к своим народам, и их намерением достойно исполнить свой долг.
Самые неправдоподобные друзья. Самые неправдоподобные союзники.
Теперь и от Г'Кара и от Лондо не осталось ничего, кроме ненависти. Две жизни мучений и жестокости. Потери, горе, муки и пытки.
Они сцепились, плюясь друг в друга ненавистью, не разрывая смертельного объятия, и один вырывал жизнь у другого. Старые друзья, превратившиеся во врагов.
У Лондо все плыло перед глазами, его сердца отчаянно стучали. Его хватка чуть ослабла, но все же оставалась тверда. Он не видел ничего, кроме своей ненависти. Нарны были животными — примитивные, дикие чудовища. Их давным—давно надо было стереть с лица галактики.
Звери! Не больше!
Он вкладывал все остававшиеся силы, что мог ,в свою смертельную хватку, и был вознагражден выпучившимся единственным глазом Г'Кара.
Звери!
Нарн попытался что—то сказать, но Лондо его не слышал. Его сердца колотились так громко, что он не мог слышать ничего другого.
Звери! Чудовища!
Его мир горел, его народ умирал от голода и обращался в рабство. И все это было виной Г'Кара. Только его вина.
Все его...
В затылке Лондо что—то взорвалось и все силы покинули его тело. Его мускулы дернулись и обмякли. Колени подогнулись под ним и он упал, ошеломленный и парализованный, с кровавой пеленой перед глазами.
Он упал внезапно, всем весом, его голова вырвалась из хватки Г'Кара. Нарн потерял равновесие и последовал вниз, за своим противником. Голова Г'Кара ударилась о ступеньку трона и коротко брызнула кровью.
Они упали одновременно, неподвижно растянувшись друг возле друга.
В тронной зале вновь наступила тишина.
* * *
Все было тихим, неподвижным, мирным.
Тиривайл шагнула вперед, звук ее шагов нарушил тишину. Сардоническая усмешка исказил лицо Такиэра.
— Почему я не удивлен? — произнес он. — Ты никогда не могла повиноваться приказам. Никогда.
Тиривайл была ранена, но не выдавала этого. Ее осанка была тверда и уверенна. Она сделала еще шаг вперед. Один тонкий усик медленно протянулся к ее лицу, откинув капюшон. Он погладил почерневший шрам на щеке Тиривайл.
— Ты всегда была слабой. — продолжал Такиэр. — Не знаю, как моя дочь может быть настолько слабой.
Вот в чем несчастье нашего народа. Вален сделал нас мягкими. Были времена, когда лишь один ребенок из трех выживал и становился взрослым. Тогда мы были сильны — меньше числом, но сильнее духом. Даже тогда, когда времена изменились, когда нас стало больше, когда медицина и цивилизация изменила нас — все же некоторые из нас понимали истину. Чтобы быть сильными — нас должно быть меньше. Для слабых нет места. Лучше нуждаться в живой силе, чем вести на битву труса.
Слишком слабые. Всегда слишком слабые.
Подобно тебе, дочь.
Тиривайл взглянула на него, скользнув взглядом мимо чужеродной массы что разорвала его тело, глядя в лицо мужчины, который растил ее, высмеивая ее и насмехаясь над ней столько, сколько она могла вспомнить. Она сжала свой денн'бок в руке.
— Я не ваша дочь. — сказала она.
Такиэр вновь усмехнулся.
— Я это всегда говорил. Иногда я задумывался — не изменила ли мне мне твоя мать с другим.
Она изменила.
Смех оборвался, улыбка исчезла.
— Что?
— Она изменила. Я не твоя дочь, и никогда не была ей. Моя мать терпеть тебя не могла. Стоит ли удивляться, что ее привлек другой?
Такиэр не сказал ничего. Она сделала еще шаг вперед, усик оглаживавший ее лицо слетел и остался позади. И еще шаг.
Затем тварь с лицом Такиэра рассмеялась.
— Кто? Нет, это неважно. Мне все равно. Твоя мать мертва не первый десяток лет, дитя. Думаешь, это так важно — что она однажды была неверна мне?
— Далеко не однажды. Много раз, и со многими. Она рассказала мне, когда я была ребенком. И я едва ли могу ее винить. Ты никогда не любил, никогда не заботился. Я никогда не слышала, чтобы ты сказал ей хотя бы одно ласковое слово.
— Любовь — для поэтов, наивная глупышка! У меня есть мой долг и мои обязанности. Ради чего мне нужна любовь?
— Вален знал любовь. И Маррэйн. И даже, по слухам, сам Синовал. И все они были сильней тебя.
— А вот здесь ты ошибаешься, дитя. Я никогда не искал величия, как они. Все, чего я хотел, это блага для моего народа.
— Убивая его? Превращая наш мир в склеп? Разве мы уже не достаточно страдали?
— Нет! Страдание порождает силу. Они предатели. Верные выживут. Верные, сильные и...
— Таким ты хочешь остаться в памяти? Как тот, кто предал всех нас? Для кого тогда твой долг и обязанности?
— Я... они... — он запнулся. — Для верных. Для верных, конечно же. Больше никто... не заслуживает...
— Моя мать была неверна. Она заслуживала смерти?
— Нет... она... Молчать! Я не желаю этого слышать. Мы не... — Он моргнул и жуткий свет блеснул в его взгляде. — Мы Смерть. Мы... — свет угас. — Твоя мать была...
— Вот так тебя запомнят. Как предателя. Ты говоришь о верности. Где твоя верность своему народу? Ты не мог вызвать привязанности даже у собственной жены! Неудивительно, что не осталось верных тебе. И ты удивляешься, что они предпочли присоединиться к Синовалу или Маррэйну?
— Все они... предатели. Я не нуждаюсь в таких... не нужны.
— Ты болен? Ты скверно выглядишь.
— Я не нуждаюсь в твоем сочувствии, девчонка! Вся в мать... вероломная... блудливая... — Он прервался, щупальца втягивались в его тело, несколько оставшихся яростно хлестали вокруг. Тиривайл подошла к нему, она была холодна и спокойна, ее рука все так же сжимала денн'бок.
— Ты умираешь точно также, как жил. Одинокий, покинутый всеми, кто был к тебе близок. Почему? Взгляни в себя и догадайся — почему.
— Я... я не нуждаюсь в... — он уставился на нее. Они стояли рядом, друг напротив друга. Она удивилась, поняв, что она была выше него. Он всегда казался таким высоким. Он моргнул и улыбнулся. — Умно. — прошептал он. — Очень умно, дитя. Я пересмотрю мое мнение о тебе. Ложь, не так ли? Все — ложь до последнего слова. Я впечатлен. — зловещий свет снова озарил его лицо, и пугающе чуждый голос вырвался из глубины его глотки. —Ты в самом деле думала, что можешь ослабить меня своей ложью?
— Нет. — холодно ответила она, отступая и вставая в защитную стойку. Шипастые щупальца вновь выплеснулись из его груди. Небрежно и спокойно, не сбивая дыхания, она отбила их.
— Я думала что смогу отвлекать тебя достаточно, чтобы Маррэйн пробрался тебе за спину.
Она едва заметила размытое движение, когда Маррэйн взмахнул рукой, а затем голова Такиэра слетела с плеч. Его тело содрогнулось и повалилось, щупальца в предсмертной агонии хлестнули вокруг. Тиривайл отпрыгнула, уклоняясь от одного остроконечного усика, другой прорезал тонкую линию на ее плече, но остальных ей удалось избежать, откатившись в сторону.
Она подождала, когда замрут судороги, пока не уверилась, что тварь мертва. Потом она подошла к телу и переступила через дурно пахнущие чужеродные останки, чтобы добраться до Маррэйна.
Он лежал на полу, израненный многочисленными шипами. У него не было возможности отскочить, и тварь в агонии далеко не один раз хлестнула его.
Он не был мертв. Она не сомневалась в этом. Его ничто не могло убить. Ничто на свете.
Он открыл глаза и взглянул на нее.
— Моя леди. — произнес он.
Она чуть отступила и протянула руку. Он принял ее и поднялся. Они долго стояли, в молчании, глядя друг на друга. Ее вновь потрясла мысль о том грузе воспоминаний который он, должно быть, нес с собой, о поражениях, которые он потерпел. Черные дни всегда лучше всего отпечатываются в памяти. Сколько же было тьмы в его душе?
А сколько — в ее?
Теперь Такиэр был мертв. Умер тот, кто властвовал над всей ее жизнью. Ее отец — что бы она ни сказала, какую бы ложь она ни состряпала, чтобы отвлечь его. Она видела как чахнет и угасает ее мать, запертая в ловушке брака с холодным, жестоким, бесчувственным мужчиной, и она решила что не позволит, чтобы любовь сделала ее слабой.
Не выпуская денн'бок, она мягко наклонилась вперед. Она была выше и самого Маррэйна. Она подумала мельком — не был ли он раньше выше ростом. А затем она поцеловала его, и перестала размышлять. Из ее единственного глаза показалась слеза и она не стала ее стирать. Она позволила ей упасть.
Послышалось тихое "кап", когда та ударилась о пол, а после была лишь тишина.
* * *
Каждое движение было суровым испытанием для Джона Шеридана. Даже такое простое, как пошевелить пальцем, сжать кулак, сделать шаг или вдох. Все казалось неправильным. Чужим. Давным—давно мертв, недвижен и безмыслен. Его мышцы должны были атрофироваться; плоть должна была сгнить. Этого не случилось — заботами Синовала, разумеется — но сделало ли это его менее мертвым?
