Путешествие в Лондон со всеми его последствиями состоялось значительно позже, почти в конце августа.
* * *
Руфус дергался и нервничал, он не доверял Эдаму. Эдам был одним из тех, кто при стрессе разваливается на куски. В экстренной ситуации такие люди бесполезны. Достаточно взглянуть на то, что произошло в последнее утро, когда пришла почтальонша. Эдам уже был в панике — он вообразил, будто перед рассветом слышал у дома шаги, как будто кто-то ходил вокруг, и, вооружившись заряженным дробовиком, стал преследовать этого невидимку. Ружье снова оказалось у него в руках, когда в окне промелькнула красная рама велосипеда, и крышка почтового ящика дважды клацнула. Он паниковал. Истерика пузырилась в нем и выплескивалась наружу.
Руфус велел себе сохранять спокойствие — во всяком случае, он не принадлежал к тем, кто в страхе подпрыгивает, когда звонит телефон. А вот сегодня подпрыгнул. Его регистраторша тщательно отбирала звонки, которые можно переводить на него, когда идет прием, но если Эдам стал упрашивать ее, убеждая, что дело срочное…
Эдам никогда не отличался самостоятельностью, не мог в одиночестве противостоять чему-то, просто не был способен на это. Он нуждался в постоянной поддержке, а потом отворачивался. А еще ему не хватало терпения. Какой он со своей дочерью? Руфус не мог представить; он видел того Эдама, каким тот был в девятнадцать, когда в Отсемонде тащил по лестнице люльку, даже ни разу не заглянув в нее; того Эдама, который любил Зоси и мог спокойно слушать, как она рассказывает, будто он хочет жить с ней здесь, в Райском саду, а потом заорать на нее, если она начинала плакать:
— Заткнись, иначе я прикончу тебя!
Руфус держал себя в руках, он уговаривал себя сохранять спокойствие и хладнокровие, быть оптимистом; только вот полностью контролировать эмоции ему не удавалось. Он перепутал карты и собрался сообщить миссис Хитченс, что у нее все симптомы менопаузы, но потом поднял голову и обнаружил, что разговаривает с девушкой не старше двадцати восьми.
Эдам позвонил около часу, и к этому моменту Руфус уже перестал надеяться, что день пройдет удачно.
— Сожалею, но мне пришлось сказать им, что я ездил в Грецию с тобой. Они хотели знать, где и с кем я был, раз меня не было в Уайвис-холле. Мне пришлось сказать. Я просто ничего не мог придумать.
— Большое тебе спасибо, — произнес Руфус.
— Ирония в том, что после того как я написал заявление, я позвонил отцу и спросил, что именно он рассказывал обо мне в полиции. Оказалось, он не говорил о том, что я был в Греции.
— Ты это называешь иронией, да? — Сестра уходила на обед. Руфус подождал, когда за ней закроется дверь. — Ты без малейшей необходимости втянул меня в это дело. Почему, черт побери, ты раньше не позвонил отцу?
— Я об этом не подумал, поэтому и не позвонил. И почему бы тебя не втянуть, в конце концов? Я не понимаю, почему должен один нести это бремя.
— Ты ее пристрелил, вот почему. Ты выстрелил из проклятого ружья.
Руфус с грохотом опустил трубку на рычаги. В висках стучало. Он сел и заставил себя несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, потом стал говорить себе, что худшее — это если полиция попросит его подтвердить, что он действительно был вместе с Эдамом Верн-Смитом в Греции в июле — августе 1976 года. Если рассуждать здраво, доказать, что он там не был, они не могут. У паспорта, который у него был в то время, закончился срок действия, он давно уже получил новый, но если они попросят показать старый, что ж, можно его и показать — очень часто пограничники на паспортном контроле не утруждали себя тем, чтобы ставить штамп в паспорта других европейцев.
«В маленьком местечке под названием Отсемондо, — можно сказать, если они попросят точно указать место. — Оно крохотное и малоизвестное. Вы не найдете его на карте».
Естественно, он не будет говорить ничего такого рискованного. Сильнее всего тревожит то, что на Эдама нельзя положиться, он сломается. Если Эдам выложил имя Руфуса, едва у него спросили, с кем он путешествовал, сможет ли он умолчать о главном, если у них на самом деле возникнут подозрения? Если, предположим, ему скажут, что антиквар с валлийской фамилией, или человек-коипу, или фермер с фермы «Питл» — все они готовы поклясться, что Эдам с приятелями жил в Уайвис-холле, и там с ними были две девушки? Или что их видели местные сборщики мусора? И правда, они регулярно забирали их мусор — главным образом, винные бутылки — у поворота на проселок, приезжали по вторникам или средам, потому что так установил, как сказал Эдам, Хилберт. Кто-то из этих людей мог вспомнить, что мусорные мешки с этого места собирались из недели в неделю. Что скажет Эдам, если полиция поставит его перед этим фактом? Вероятнее всего, сломается и во всем признается. Правильнее было бы, если бы он отказался отвечать, когда его спросили, где он был. Он имел право отказаться, такое право есть у всех. Руфус, который раньше, скорее всего, отказался бы, понял, что сейчас отказаться не может, потому что своим отказом подставит Эдама и, следовательно, всех остальных.
* * *
Так как Эдам разрешил себе думать о ней, он теперь думал о ней постоянно. Она приходила в его сны, причем в самых необычных видах. Один раз пришла в бело-голубом халате сиделки, чтобы сообщить ему о смерти Эбигаль. Она, Зоси, очень заботилась об Эбигаль, не отходила от нее, сидела у кроватки и любила ее, но та все равно умерла. Уткнулась лицом в подушку и умерла. Из этого сна он вынырнул в дикой истерике, молотя руками по воздуху. Энн сказала:
— Ты болен, у тебя с головой не в порядке. Сходи, ради бога, к врачу.
Он встал и в два ночи поехал на Хайгейт-Вест-Хилл. Свернул на Мертон-лейн, бросил машину и пошел пешком, взял с собой дробовик Хилберта — после многих раздумий он завернул его сначала в тряпки, потом в часть старой коричневой шторы, которой закрывали мебель на время ремонта. Сверток не походил на дробовик. Под тряпками, рассудил он, трудно будет распознать оружие.
Вокруг никого не было. В темноте горели уличные фонари. Он подошел к прудам и струсил. Если он просто положит ружье на мелководье у берега, его скоро найдут. Бросать же на середину пруда он не решился: нетрудно представить, какой громкий получится всплеск. А вокруг слишком много частных домов и квартир. Он вернулся домой.
Энн сидела в кровати с включенным светом.
— Где ты был?
— Не у доктора, — ответил Эдам.
На следующее утро — а это было воскресенье — он ездил на машине, пока к северу от Северной кольцевой не нашел огромную автомобильную свалку, целую гору порванного, искореженного, ржавого, гниющего металла. Свалка выглядела заброшенной, оставленной без присмотра. Сваленные тут машины не подлежали восстановлению. Будущее их было незавидно: либо эти жуткие развалины навечно останутся гнить здесь, как бельмо на глазу, либо каждую из них вытащат из груды и раскатают в плоский лист, либо с помощь какой-нибудь волшебной машины, умеющей делать такие вещи, превратят в маленький металлический кубоид.
Эдам шел между горами металла. Здесь ничего не росло, земля была твердой и похожей на пыль. Горы высились по обеим сторонам от центрального прохода. В них превалировали синие, красные и кремовые цвета, но иногда на поверхность выходили пласты черной резины, серебристого хрома и сверкающего на солнце стекла. В воздухе стоял густой запах моторного масла с примесью металлических опилок — неестественный, горький.
Эдам сунул ружье через разбитое заднее стекло в нечто, что когда-то было «Лансией Бета». Маловероятно, что его там найдут, а если и так, то нашедший вряд ли понесет его в полицию. Скорее всего, когда наступит срок, ружье вместе с останками машины отправится под пресс.
Идя к своему автомобилю, Эдам обнаружил, что не может вспомнить, зачем вообще забрал ружье из Отсемонда. Почему они не закопали его в Маленьком лесу вместе с другим дробовиком, четырнадцатого калибра? Неужели он думал, что придет время и он снова воспользуется им?
Эдам не имел представления о том, как чистить и смазывать оружие, но двенадцатого августа он зашел в оружейную и снял вот этот дробовик со стены, переломил его и принялся чистить. В конце концов, чистка есть чистка. Ее можно выполнить только одним способом. Вошла Зоси и стала наблюдать за ним.
— Сегодня знаменитое двенадцатое, — сказал он.
— Не знаю, что это значит.
— Так называется день, когда начинается охота на гусей. Это происходит двенадцатого августа, то есть сегодня, и называется этот день «знаменитое двенадцатое».
— Я бы и не поняла, что это гусь, увидь я его перед собой, — произнесла Зоси.
— Здесь их нет. Сомневаюсь, что они есть где-нибудь к югу от Йоркшира. Как бы то ни было, я не собираюсь стрелять гусей. Может, стрельну в фазана, или в голубя, или еще в кого-нибудь. Или в зайца. Тогда Вивьен приготовит жаркое из зайца.
