— Я вообще не помню никакого кладбища, — сказала она.
В комнату по дороге в ванную вошла Мериголд и посмотрела на мужа, вопросительно изогнув брови. Руфус прикрыл трубку ладонью.
— Мери Пассант, — сказал он.
Естественно, Мериголд не знает, кто это такая, но то, что он не таясь назвал имя и фамилию, успокоит все возможные подозрения с ее стороны. А позже Руфус все объяснит. Он будет вести себя как честный, искренний муж, который доверяет своей жене и ждет ответного доверия, который, следовательно, может рассказать своей второй половине, что ему звонит бывшая подружка, вернувшаяся домой всего на десять дней.
— С кем ты разговариваешь? — спросила Мери Гейдж.
— С женой.
Мериголд, вероятно, тоже услышала ответ, прежде чем закрыла дверь.
Мери тихо вздохнула.
— Значит, ты ничего не знаешь? Да и откуда тебе знать?
— Действительно, откуда? Мы с Эдамом уехали вскоре после твоего отъезда.
— Значит, та девчонка, Белла, так и не нашла никого, кто захотел бы жить с вами коммуной?
— Ну, Мери, у тебя и память, — в характерной для него шутливой манере сказал Руфус, а внутри ощутил неприятный холодок. Прошло десять лет, а она помнит, как звали Беллу. Он испытал огромное облегчение, когда услышал:
— Ой, я вспомнила только потому, что вчера мне сообщили, что она умерла. Она скончалась от какой-то жути, ей было всего тридцать.
Руфусу вдруг стало весело, его охватило ликование. Белла умерла, значит, полиция никогда не найдет ее, и та им не расскажет, как пятнадцатого июля 1976 года отправила в Отсемондо Вивьен и Шиву.
— А когда ты уезжаешь? — спросил он.
— Через пять дней, нет, через четыре. То есть во вторник, причем рано утром.
Чем раньше, тем лучше, подумал он. Нет повода опасаться, что Мери все расскажет полиции, если только на нее не выйдут, а как они смогут это сделать?
— Между прочим, мы не разговаривали с тех пор, как ты привез меня на вокзал в Колчестере и я села на электричку до Лондона.
— Точно, — сказал Руфус.
Он смирился с тем, что нужно поддерживать разговор. Было хорошо слышно, как из ванной, где принимала душ Мериголд, по канализационным трубам стекает вода. Он дотянулся до «секретной порции» и выпил. Водка выдохлась, была теплой и противной.
— Ты пьешь? — спросила она. — Господи, судя по всему, ты не сильно изменился.
Еще минута — и у них иссякнут темы для разговора. Руфус довольно сердечно пожелал ей счастливого пути и попрощался. По идее, он должен радоваться, что она позвонила. Мери принесла добрую весть — лучше не бывает. Нить, ведущая к Вивьен, оборвалась. Руфус закурил сигарету, последнюю на сегодняшний день, и глубоко затянулся. И если Эдам не сможет вспомнить фамилию Шивы — это тоже к лучшему. То, что нельзя вспомнить, нельзя рассказать в полиции. Если у него хватит мозгов, он ничего не расскажет и о Зоси, бедной, маленькой, обреченной, похожей на мышку Зоси. Странно, любое воспоминание о ней вызывает желание сравнить ее с каким-нибудь крохотным, милым зверьком, чья жизнь коротка, а уязвимость велика. Например, с зайцем — когда она настороженно прислушивалась, с мышкой — когда ее серые глаза расширялись и округлялись, с кошкой — когда она спала, ни на мгновение не расслабляясь. Она была так напугана, доведена до такого отчаяния…
Руфус поднялся наверх, в спальню. О Мери Гейдж он уже забыл, все его мысли были только об Отсемонде.
* * *
Из-за того, что Зоси украла серебряный браслет, а потом продала его, они лишились возможности сдавать серебро и всякие безделушки в магазины Садбери. Эдам считал — и, по-видимому, правильно, — что владельцы двух соответствующих магазинов воспылали гневом и подняли на ноги остальных, и теперь все антиквары и старьевщики города из профессиональной солидарности затаились и ждут, когда они заявятся со своим товаром. Если все было именно так, могла ли весть об их мошенничестве и их приметах дойти до Лонг-Мелфорда, до Лавенхема и даже до Колчестера?
В глубине длинного, глубокого ящика в кухонном столе Вивьен нашла две большие тяжелые ложки. Они лежали в задней части ящика, передняя же часть была отведена под ножи, вилки и оселок. Однажды Руфус видел пару таких же ложек на столе во время ужина, посвященного встрече бывших сослуживцев одного полка; его на эту встречу взял отец.
— Это гарнирные ложки, — пояснил тогда отец. — Чтобы доставать из курицы то, чем она нафарширована.
Эдам сказал, что они выглядят старыми и ценными.
— Кажется, эта каемочка из крохотных шариков типично георгианская.
Проблема заключалась в том, что они боялись продавать их в окрестных городках. По той же причине они боялись продавать дюжину ликерных рюмок, два шестиугольных подноса и кувшин с носиком в виде маски — то есть все то, что они приготовили для дальнейших продаж. Деньги заканчивались. Зоси сказала, что будет воровать для них продукты и бутылки с вином, но Эдам остановил ее. Он опасался, что ее поймают и он ее потеряет.
— Я могу продать свое кольцо, — сказала Зоси.
Она носила его на мизинце левой руки. Пальчики у Зоси были маленькими и изящными, и Руфус искренне сомневался, что кольцо подойдет кому-нибудь, кроме ребенка. Оно было золотым и состояло из нескольких ниточек, тоненьких, как проволока, заплетенных в сложные косички. Зоси стала носить его только недавно. Первые недели после ее приезда украшение пролежало у нее в рюкзаке вместе со свитером, ботинками и ремнем с заклепками. У нее под кольцом темнеет кожа, говорила девушка, у нее какие-то проблемы с кожей: золото оставляет на ней черный след. Она тщательно осматривала руку, проверяя, не появляется ли чернота. Но все, кажется, было в порядке.
— Я не хочу, чтобы ты продавала кольцо, — сказал Эдам, обнимая ее за плечи.
Шива взглянул на украшение.
— К тому же на кого оно налезет? Возможно, на индуску. У англичанок более толстые пальцы. И я сомневаюсь, что ты много выручишь за него, золотое оно или нет.
Это рассердило Эдама.
— Я считаю, оно может стоить не меньше пятидесяти фунтов, но я просто не хочу, чтобы она его продавала. Мне претит мысль об этом. Есть другие способы раздобыть деньги. Может, нужно все это отвезти в Лондон. Например, на Арчуэй-роуд полно мест, где предлагают хорошие деньги за серебро.
Они были коммуной только в одном аспекте, но отнюдь не маловажном. Они делились всем, что имели. Естественно, главным образом получалось так, что делился Эдам, однако и Руфус сделал кое-какой вклад. Он отнес в ломбард свою золотую цепочку. Строго говоря, цепочка была не его, а материна. Руфус очень нравился себе в распахнутой до талии рубашке, с золотой цепочкой на шее и подвеской, ярко выделяющейся на фоне загорелой груди. Мать никогда не носила цепочку, поэтому он ее просто взял. Юноша ничего не сказал остальным о том, что заложил цепочку. Он тогда не знал, можно ли закладывать вещи, или подобная практика прекратила свое существование. Руфус поехал в Колчестер в ломбард на Прайори-стрит, сомневаясь в ценности и значимости своего товара, но все обошлось, трудностей не возникло, ломбарды процветали, и хозяин одного из них дал ему сто фунтов за цепочку.
Вспоминая те последние недели августа, Руфус впервые подумал, что он так и не выкупил ту цепочку. Возможно, она все еще там. И стоит, наверное, фунтов пятьсот. Родителей уже нет на свете, они оба умерли в течение одного года пять лет назад. Они были немолоды, приближались к сороковнику, когда родились он и его брат. Если мать и расстроилась из-за цепочки, она ему об этом не сказала.
Деньги он отдал Эдаму и Вивьен, но с условием, что какая-то сумма будет потрачена на вино. Зато Зоси сохранила свое кольцо. Через день или два на пальце появилась чернота, и она стала снимать его, когда мыла руки. Кольцо часто находили на краю кухонной раковины, или в ванной, или еще где-то, чаще всего на кухне среди прочей утвари.
Руфус попытался вспомнить, когда Эдам вместе с Зоси поехал в Лондон продавать гарнирные ложки, ликерные рюмки и кувшин с маской. Не тогда, а ближе к концу августа — Эдам отказывался ехать в Лондон из-за дикого страха случайно столкнуться с родителями. Руфус говорил, что он ведет себя как «антипод»,[78] который просит своего соседа, уезжающего в отпуск в Лондон, передать привет его кузине или подруге, если он случайно встретит их на улице. Но доводы о том, что в Лондоне живет почти девять миллионов человек, что он поедет в Хайгейт, а родители живут в Эджваре, на Эдама не действовали. Он хотел поехать, ему нужны были деньги, однако он постоянно откладывал поездку. Руфус не позволял себе заниматься тем, что отец называл «переделками». Глупо было сожалеть и говорить себе: «Ах, если бы я не поехал».
Путешествие в Лондон со всеми его последствиями состоялось значительно позже, почти в конце августа.
* * *
Руфус дергался и нервничал, он не доверял Эдаму. Эдам был одним из тех, кто при стрессе разваливается на куски. В экстренной ситуации такие люди бесполезны. Достаточно взглянуть на то, что произошло в последнее утро, когда пришла почтальонша. Эдам уже был в панике — он вообразил, будто перед рассветом слышал у дома шаги, как будто кто-то ходил вокруг, и, вооружившись заряженным дробовиком, стал преследовать этого невидимку. Ружье снова оказалось у него в руках, когда в окне промелькнула красная рама велосипеда, и крышка почтового ящика дважды клацнула. Он паниковал. Истерика пузырилась в нем и выплескивалась наружу.
