Нигде так не порыбалишь, как там.
— А на Эворон-озере? — спросил я.
Он заулыбался.
— Значит, знаете...
— Отчего же не знать?
— Местный вы человек?
— Почти. А вы сами откуда будете?
— Из Малмыжа, в лесничестве служу. — И показал на высоченную зеленую сопку, стоявшую отвесно над Амуром.
Ее широкая усеченная вершина уперлась в небо, закрыла солнце, а тень от нее достигала чуть ли не середины реки. Но самое удивительное — как держались на отвесном каменистом склоне вековые лиственницы; казалось, стоит подуть ветру, и они рухнут с головокружительной высоты в воду. Однако деревья, вросшие своими корнями в расщелины меж камней, держались.
Мой новый знакомый оказался старожителем-дальневосточником, из тех, кто, как эти деревья на сопках, глубоко пустил свои корни на амурской земле.
Разговорившись с ним, я узнал, что Иван Иванович — так звали его — когда-то жил в селе Пермском, на месте его теперь возведен Комсомольск, и вот, дожив до старости, едет в другой город молодых — Амурск, где живут два его внука Алексей и Павел.
Как раз сегодня Амурску исполняется десять лет, и Иван Иванович собрался на юбилей — город посмотреть и внуков своих проведать.
— Не знаю, доживу ли еще, когда третий такой город на Амуре поставят, ведь уж восьмой десяток разменял, — сказал он, слегка улыбнувшись в свои пышные, по-украински приспущенные усы с негустой сединой. — А не доживу — бог с ним! Зато утешаюсь и тем, что правнукам непременно жить в том третьем городе. У Алексея — сынишка, а у Павла — дочурка. Еще не видал, какие они, в прошлом годе только народились. — И прибавил с лукавой улыбкой в небольших серых глазах: — С одного ствола веточки.
— Куда же вы после Пермского перебрались? — спросил я, еще больше заинтересовавшись жизнью Ивана Ивановича.
— На Кур, — может, слышали? Там у меня свояк жил.
— Как же, не только слышал, но и бывал и на Куре, и на Урми...
— Вот, вот... Значит, на Кур переехал ракушку перловую добывать. Ничего было, довольно преуспевал на том промысле. А как затишало дело, некуда стало перламутру сдавать, я в артель к охотникам-пантоварам вступил. Две-три пары рожков, бывало, за лето добудешь да сдашь наивысшим сортом, денег на всю зиму хватало. А с годами трудненько стало за изюбром гнаться. Он — зверь чуткий да прыткий, настигнуть его нелегко. А ноги у меня от ревматизма малость ослабли. Приходилось свои солонцы готовить, на соль зверя заманивать. Он за зиму истощится, соли в организме у него не хватает, вот он по весне и идет слепо на солонцы. Однако и на солонцах ограничение ввели: более одного изюбра бить не решали. А с одной пары пантов выгода невелика. А тут война подоспела, сыны мои — все четверо — на фронт ушли. Мы вдвоем со старухой и надумали вновь на Амур податься. С тех пор в лесничестве и служу.
— А нынче ваши сыновья тоже на Дальнем Востоке?
— Которые живые — тут, в родном крае. А двое старших — на войне погибли, где-то на чужбине остались. — Он достал из кармана короткую, видимо, своей работы трубку, торопливо закурил. — Алексей и Павел как раз моих погибших сыновей дети. Вдвоем со старухой и ростили их, на ноги ставили. А позапрошлым летом схоронил я свою Марфу Петровну, царствие ей небесное. Отмучилась, бедная...
— Надо вам к внукам переехать, — посоветовал я Ивану Ивановичу. — Будете жить в свое удовольствие в новом большом городе со всеми удобствами. Вы внуков своих вырастили, теперь и они приютят вас в старости.
— Зовут ребята, приглашают. Алешка недавно писал, что, мол, хватит мне в своей берложке жить, чтобы приехал. Это он мое лесничество берложкой зовет. Ну и паря!
— Вот видите, значит, я правду сказал...
— Так ведь я, мил человек, неудобств пока никаких не испытываю. Чтобы на своей родной земле человеку неудобно было — не поверю. Да и, по правде сказать, не устал я еще за тайгой смотреть.
— Все-таки ходить приходится.
— А у меня конь, на нем и езжу по своим владениям. Ох, и глаз да глаз за тайгой еще нужен. Города строить — без лесу не обойтись. А лес-то, скажу я вам, тоже свой век жизни имеет. Недавно я тут с одним уполномоченным, вроде вас, схлестнулся в споре. Я ему говорю, что лес нужно разумно рубить, с самой глыбины начинать, где перестоя больше. А он свое: «Ничего, батя, зачем же в глыбину забираться, когда ее поблизости вполне разрабатывать можно. Ведь у нас план годовой, а его в свой срок надо дать!» — «Вот и худо, говорю, что на годовой тайгу планируете. Ее нужно на вековой планировать!»
— Почему же, планируют и на вековой, — сказал я. — Недавно читал я в газете, что амурскому комбинату лесохимии потребуется ежегодно около двух миллионов кубометров древесины для переработки и что существующей сырьевой базы будто бы хватит на целых восемьдесят лет. А за это время на месте вырубок зашумит во всей своей красе новая зеленая тайга. Что вы на это скажете?
Иван Иванович нахмурился, покурил.
— Хорошо, коли все точно подсчитали. Лес рубить непременно нужно. Не рубить — значит погубить! В местах, где ни разу топор да пила не звенели, — сплошь один перестой. Через пять-десять лет, ежели к нему не прикоснемся, он трухой рассыплется. Вот и нужно, по моим наблюдениям, так распланировать, чтобы одни дерева раньше рубить, другие — позже. Кроме того, нужно учесть и палы, они каждое лето сильно тайгу сжигают. Позапрошлым летом так тайга горела, что дым по небу стлался целую неделю, аж солнца не видать было. — И, помолчав немного, уже не так сердито прибавил: — В природе все так разумно устроено, что одно за другое цепляет. Скажем, лес рубят — щепки летят! А от чрезмерных и неразумных порубок — реки пересыхают. А в реках-то, как известно, рыба нерестится. Нет, мил человек, на вековой планировать нужно. На вековой!
За разговором мы даже не заметили, как теплоход обогнул широкий, сильно выступивший в Амур кривун и стал медленно подходить к пристани.
С берега
