Зоря шел рядом, держа Малку за похолодевшие пальцы. Потом Надей привстал, взмахнул плетью, и лошадь ходко пошла под уклон. Зоря выпустил Малкину руку, отстал; Малка ткнулась лицом в платок и громко зарыдала.
Въехав в лес, Надей попридержал кобылу, перекрестился и достал из-под соломки заветную сулею.
чему в виски стучат железные молоточки?! И сердце сдавила ледяная рука. Отчего бы это?
Еще с вечера узнал он, как все началось. Открылся Досаде:
— Дождались, Досадушка, скоро посажу я тебя в самый высокий терем, осыплю золотом и жемчугами.
— Аль и сейчас не даришь меня своей любовью? — удивленно отвечала ему Досада. Тревожили ее слова князя, недоброе выражение его глаз пугало ее. Давно уж стал задумываться Юрий: разговаривает с ней, ласковые шепчет слова и вдруг замолчит, насупится, уйдет взором в неоглядную даль.
— Любовью дарю, а велика ли честь? — шептал Юрий. Бродил в словах его буйный хмель:
— Сын князя Андрея я. Законный сын. Значит, и земля, что вокруг Владимира, вся моя, не Всеволодова. Был я малолетним да дурным, захватил дядька стол, а рассчитываться и не помышляет.
— Что говоришь ты, князь? — испуганно отшатнулась от него Досада. — Страшно мне...
— Кого боишься? Кого? — схватил ее за плечи Юрий.
— Да бог же...— пролепетала Досада.
— Бог? — улыбнулся князь. — Бог-то с нами. И Святослав с нами. И Роман.
Вся дрожа от страха, опустилась Досада перед Юрием на колени.
— Не загуби душу свою, — просила она. — Откажись от задуманного.
— Да что ты, Досадушка? — поднял ее с колен улыбающийся Юрий. — И чего это тебе загрезилось? Беда-то в чем?.. Аль не хочется стать княжной над всеми боярынями? Аль скотницы твоего отца забиты золотом?.. Отвечай.
Ничего не ответила ему Досада. Только покачала головой и ушла от него в великой печали. Невдомек было тогда Юрию, чем это обидел он свою ладу.
А нынче что-то просыпалось, продиралось сквозь уснувшую совесть. И не страх это был. И не раскаяние.
Ходил Юрий по терему, заложив руки за спину, ходил и думал.
В тот же вечер Мария, увидев печальную Досаду, стала расспрашивать ее, не случилось ли в доме какой беды. Синие глаза молодой боярышни еще не высохли от слез — она упала к ногам княгини и поведала ей все, что услышала от Юрия.
Темное лицо Марии покрылось красными пятнами, но она не дала воли гневу, а стала успокаивать девушку. Теперь уж ничто не мешало Досаде дать волю слезам.
Услышав от жены об измене Юрия, Всеволод не удивился.
— Лисий хвост, а рот волчий, — сказал он.
Все сошлось. Не врал Словиша. И Ратьшич ему не врал. И решил он на всякий случай приставить Ратьшича к Юрию.
— Гляди в оба, — наставлял он его. — У Юрия тысяча, и, ежели повернет он за Романа, нам несдобровать.
— Ты на меня, князь, положись, — твердо пообещал ему Ратьшич. — Юрию без меня и шагу не ступить.
— А поведет дружину свою против нас...
— И это исполню, князь, — поняв недоговоренное, ответил Ратьшич.
И все-таки тревожно у Всеволода на душе. Хоть и знал, что копившееся исподволь рано или поздно должно объявиться, но выступление Романа застало его врасплох.
Донесли ему лазутчики, что послан от Святослава к Роману сын Святославов Глеб, а сам старый князь только ждет условного сигнала. Вступать в единоборство с Киевом Всеволоду не хотелось, но и спускать Роману его бесчинств он тоже не собирался.
Бояре на совете говорили Всеволоду:
— Не спеши, князь. Не проливай зря крови. Может, Роман и одумается.
Но Всеволод бояр слушал в пол-уха. Знал: с Романом следует расправиться, пока Святослав не собрал войска, пока не дошло оно до Рязани. А когда дойдет, поздно уж будет.
Нет, мешкать Всеволод не любил, однако же и не торопился раньше срока. Не успел еще оправиться Владимир от трудной борьбы с Ростиславичами.
Плохо спалось князю в эту ночь, утром Мария ахнула, увидев синяки у него под глазами. Ластилась, старалась угодить ему. Но Всеволод будто не замечал жены. Ходил по покоям задумчивый и мрачный.
Во дворце стояла настороженная тишина. Слуги боялись попадаться князю на глаза. Бояре, как всегда собравшиеся с утра в просторных сенях, разговаривали вполголоса. Некоторые, завидев Всеволода, косились на него с усмешкой.
Всеволод понимал их, про себя накалялся гневом: «Снова взялись за старое, снова мечтают о былой вольнице.
И не дождетесь, злорадствовал Всеволод. Проходя мимо бояр, сверлил пронизывающим взглядом их неприступные лица.
«Изрубят, как брата, в куски — вложи им только меч в руки, — думал он. — Марию, как Настасью, любовницу Ярослава, возведут на костер. Разграбят храмы. Разгонят мастеров. Пойдут на поклон к епископу Луке, присягнут Юрию...»
Не верил он им. Судьбу свою вручал таким, как Ратьшич и Словиша. Такие не подведут. Хотя и среди них есть бешеные собаки, кусающие своего хозяина, но кормятся они из руки князя и на боярские подачки княжеской милости не променяют.
С болью вспомнил Давыдку, с содроганием вспомнил, как, хватаясь немеющими руками за пронзившую грудь сулицу, падает он с коня. Как кривится застывающий в муке рот и стекленеют глаза.
Стараясь отогнать недобрые мысли, искал уединения. Чувствовал, как не хватает ему в эти минуты Микулицы.
В сенях сидели бояре, в ложнице ждала его Мария, на улице толпился растревоженный народ.
Придет ли Юрий? Юрий не приходил.
Вместо него появился Кузьма Ратьшич.
— Все готово, князь.
Всеволод не ответил ему. Приблизился к окну, толкнул створки, подставил лицо ворвавшемуся в комнату свежему ветерку. Мысли постепенно прояснялись, зеленые дали вливали в него уверенность, ярко полыхающее на безоблачном небе солнце — тепло еще одного родившегося в муках дня...
5
Проснулся Зихно у клобучника Лепилы. С трудом вспомнил, как с вечера они пили брагу, как потом целовались и Зихно напяливал на голову шерстяные копытца.
А встретился он с Лепилой у опонника Конюты, длинного мужика с костлявым страдальческим лицом, узловатыми пальцами и бородавкой на шее величиной с голубиное яйцо.
С Конютой Зихно познакомился в соборе, когда тот приносил вытканные золотом занавеси для амвона. Мужик он был себе на уме и прижимистый, но гость есть гость — пришлось ему выставлять для богомаза братину меда. К медку-то в самый раз и подоспел клобучник.
Был Лепила улыбчив и краснощек, маленький, пузатенький и такой прожорливый, что Конюта забеспокоился, глядя, как он уплетает второго гуся: не попросил бы третьего.
Но Лепила должен был заглянуть к швецам, которые обещали ему ниток, и стал прощаться с Конютой. Зихно, у которого уже начиналось в голове приятное брожение, увязался за ним.
У швецов, в тесной избе, завешанной исподницами, шелковыми и алтабасными штанами, сермягами из толстого сукна и легкими кафтанами, ферязями с четырехугольным откидным воротником и кожухами, обшитыми плоскими золотыми кружевами, они снова пили мед, рассказывали байки и пели песни.
К вечеру Зихно уже не приставал к Лепиле — клобучник сам тащил его к себе домой, хвалился брагой и обещал сшить такую шапку, что почище любой боярской.
Жил клобучник бобылем, да это и сразу было видно, едва только Зихно переступил порог его избы: полы полгода не метены, всюду обрезки сукна и шелка, спутанные клубки ниток, в углах — черная от копоти паутина, на столе — засохшая каша, немытая посуда, куски хлеба вперемешку с иглами и шильцами.
Они пили и пели до хрипоты, потом свалились и спали в обнимку на полу, среди разноцветных лоскутов. В бороду Лепиле впутались белые нитки, да и Зихно был не лучше: нитки висели у него на голове и на ушах.
Потормошив блаженно чмокающего губами Лепилу и не добудившись его, Зихно вытряхнул из братины остатние капельки браги, пожевал корочку и, грустно обведя взглядом погрязшую в сиротстве избу, вышел на улицу.
