— А ежели Всеволод не поостережется, ежели возьмет Глеба?
— Совсем застило тебе рассудок, князь — отвечал Житобуд, с ухмылкой разглядывал Романа. — Все рав
но нынче тебе пути другого нет, как только идти на помощь Глебу.
— А я еще погляжу...
— И глядеть нечего.
— Ступай,— раздраженно отослал Житобуда князь. Не нравился ему Святославов тысяцкий: разноцветные глаза смотрят нагло, речи говорит с ним, словно с равным.
Житобуд ушел. Но на следующее утро, ни свет ни заря, снова был у Романа. Наказ великого князя ему был строг: пусть рязанцы не робеют, пусть только начнут. А начнут — я их в беде не брошу. Аль родному сыну не помогу? Не рискнет Всеволод осадить Глеба в Коломне, уйдет восвояси. Тут Романовым братьям и конец. Да и про Юрия Андреевича, чай, рязанский князь позабыл.
С трудом оттаивал Роман. Житобуд старался:
— Погляди, какое у тебя войско. Вой к вою. Кони сыты, дружина рвется в сечу. А у Всеволода посадские мужики да ремесленники. У кого горбуша, у кого топор. Тебе ли с ним не справиться?
— Вон Ростиславичи тож хвалились. А отца моего кто упек в поруб?
— За отца владимирским каменщикам и ответ держать. Да неужто ж будешь ты век свой дохаживать под Всеволодой пятой?..
— А как быть?
— Тогда верни братьям своим уделы. Может, и Рязань им отдашь, а сам подашься в степь?
— Молчи! — вскочил Роман, бледнея и хватаясь за рукоять меча. Житобуд покорно склонил перед ним голову.
— Прости, если чем обидел, князь.
Отдышавшись, Роман снова сел в кресло, окинул Житобуда придирчивым взглядом. Еще в предзимье был Житобуд в этих самых сенях, и тогда они говорили о том, что нынче должно свершиться. В ту пору Роман не робел — был он весел и самонадеян. Задуманное маячило далеко впереди. Святослав был ласков. Всеволод слал гонцов, приглашал на охоту. Братья сидели в Пронске тихо.
А нынче вон как все перевернулось. Только стоило ему зашевелиться — и Всеволод уж не на охоту его кличет, зовет сразиться в чистом поле. Чья возьмет?..
Может, и его спровадят в железах во Владимир?
И сбросят в тот же поруб, где умирал отец? Может, и он невзвидит больше белого света?!
Зря радовался Житобуд. Снова скис Роман. И снова уговаривал его Святославов тысяцкий.
От того, как поведет себя рязанский князь, многое зависело в жизни и у Житобуда. Святослав доверял ему. Да и Кочкарь с Васильковной не обходили удачливого тысяцкого своими дарами.
Зимой навез Житобуд на свой двор дубовых кряжей, весной поставил новую избу — не хуже, чем у бояр: просторную, с широким красным крыльцом и не с волоковыми оконцами, а с косящатыми — с блестящими стеклышками, каких и у бояр-то не у всех сыщешь. Поглядывали на него завистливые людишки, даже слух по Киеву прошел, будто водится он с нечистой силой. Не кто-нибудь, а сам Онофрий в это поверил. «Не могет, сказывал, быть, чтобы человеку сразу так во всем повезло. Чтобы и тысяцким стал, и избу себе новую срубил, и скотницу насытил золотом». А еще подивило всех, что бросил Житобуд бражничать. И больше всего порадовалась этому жена его Улейка. Стала она доброй и ласковой и не жаловалась больше на Житобуда. Всем на удивленье, расхваливала мужа соседкам. «С нечистой спутался Житобуд, с нечистой», — шептались по углам и соседки.
А нынче, ежели Роман не выступит к Колокше, на помощь Глебу, пошатнется благополучие Житобуда, отвернется от него судьба, а то еще хуже: покажет свой страшный лик.
Нет, не оставит Житобуд Романа в покое. Вызовет его к войску, заставит переправиться через Оку.
От Романа не поступало никаких известий, отец тоже молчал. В дремотной тишине стояли вокруг города леса, горячее солнце раскалило узкие улочки, в окна вплывал густой знойный воздух.
Князь, голый по пояс, сидел на лавке, пил квас, потел и утирался убрусом. Воины неприкаянно бродили по улицам, заглядывали во дворы, пугали взбалмошных собак.
По ночам собаки собирались в стаи, выли, задрав к небу острые морды, скреблись в дверь, чуя запах еды.
Кто-то надумал расстреливать собак из луков. Забава эта понравилась воинам. И теперь, чтобы скоротать время, они выслеживали голодных псов, а вечером, стащив их в кучу, хвастались своей удалью.
Через неделю к князю прискакал меченоша от дозорного, который заметил с башни выползающее из леса войско. Глеб оживился, перепоясался мечом и отправился на валы.
Когда он подъехал, здесь уже было много народу. Показывали руками в сторону леса, охали и дивились.
Дивиться было чему. Все поле перед крепостью было усеяно людьми. Кое-где дымились костры, на лугу паслись выпряженные из повозок лошади. На вершине холма алым маком полыхал просторный шатер. От шатра во все стороны скакали дружинники.
Один из них подъехал к самым воротам и, подняв руку, стал требовать князя Глеба. Чуть робея, князь высунулся из-за частокола — дружинник прокричал, что он посланный владимирского князя Всеволода, и просил пустить его в город для переговоров.
Глеб, спускаясь с вала, велел отворить ворота. Дружинник въехал, спрыгнул с коня и, склонившись, сказал:
— Будь здрав, княже.
— И ты будь здрав, — стараясь сохранить величие, ответил ему Глеб. В дружиннике он признал Кузьму Ратьшича, с которым доводилось встречаться на свадьбе брата Владимира. — Говори, с какими вестями пожаловал к нам?
— Мои вести добрые, — открывая в улыбке широкий рот, сказал Кузьма. — Князь Всеволод просил меня говорить с тобой наедине.
Глеб оглядел окруживших его воинов и приказал подвести коня. Бок о бок проехали они до избы, в которой остановился князь. Из-за тынов на них с любопытством поглядывали мужики и бабы. До них уже дошла весть, что Всеволод пришел освобождать Коломну и прислал в город своего меченошу.
Войдя в избу, Глеб не сел, не предложил садиться и Ратьшичу. Кузьма оглядел избу и довольно хмыкнул. Улыбка его не понравилась князю.
— С чем прибыл? — спросил он меченошу.
— Послал меня к тебе князь Всеволод сказать, чтобы, не проливая крови, явился ты к нему со всею дружиной, — Ратьшич помолчал и потом, уже от себя, с просьбой в голосе добавил: — Не противься, князь. Сам видишь, тебе против нашего войска не устоять. Только своих же, русских людей погубишь, а пользы от того ни тебе, ни Роману.
Глеб еще надеялся на помощь рязанского князя: ведь, как доносили гонцы, он вот-вот должен был переправиться через Оку. А что, если Романово войско уже на подходе к Коломне.
Не решался Глеб на сдачу. Надеялся на Романа, боялся отца.
— Возвращайся к Всеволоду и скажи, — наконец медленно ответил он, — что города я не сдам, а пусть берет его мечом. Бог нас рассудит.
— Да нешто глаза твои ничего не видят? — удивился Кузьма. — Подымись-ко еще раз на вал, взгляни: разве устоишь ты со своей дружиной? И кромки леса не коснется солнце, как уж будем мы в городе.
Не понравилось молодому Глебу, как разговаривает с ним Ратьшич. Хлопнул он в ладоши, и тотчас же в избу вошли дружинники, встали за спиной Кузьмы.
Побелел Ратьшич:
— И где это видано, княже, чтобы посла не выпускать из города?
— Не посол ты,— оборвал его Глеб.— За дерзость наказую, а не по прихоти своей. Посидишь в порубе, авось одумаешься. А мы тем временем поглядим, чья возьмет.
— Пожалеешь, княже, — сказал Ратьшич и покорно дал воям связать себе руки.
Вывели его во двор, столкнули в яму. Выругался Кузьма, но никто его не услышал.
Глеб велел дружинникам выходить на валы. Дружинников было немного — драться им не хотелось.
— Бой отвагу любит, — петушился перед ними Глеб. — Аль обробли? Со Всеволодом сечись — не на собак охотиться.
— Красиво солнце всходит, каково-то зайдет! — отзывались дружинники.
Так и не пошли на валы. Посидели в городе — и будя. С тоски помереть можно. Отворяй, княже, ворота.
Растерялся Глеб, хлопнув дверью, удалился в избу, ходя из угла в угол, изрыгал грязные ругательства. Поносил и отца, и Романа. Бросили его в этой дыре, а после сами же корить будут: какой-де Глеб князь — и дня в Коломне не устоял.
