— Дворянам королевства нашего, верным нашим слугам, издревле даровано было право решать свои споры и взыскивать с оскорбителя перед нашим лицом. Перед нашим лицом, — мерзостно скрипит Людовик. — С нашего позволения. В присутствии герольдов. Именно таков древний обычай, на который имеют нахальство ссылаться наши неверные слуги, подменяющие благородный поединок дракой под кустом при случайных свидетелях, которые и сами почти всякий раз втягиваются в беззаконную драку! Вы что, господа, желаете, чтобы мы и вовсе запретили вам решать вопросы чести в поединках? Мы можем, — еще более мерзостным голосом объясняет король.
— Мы имеем такое право от Господа нашего. Как вы полагаете, кузен, послужит эта мера к исправлению нравов?
Кузен, лет этак с четырнадцати использовавший поединки как средство устранить неугодных или просто неприятных ему людей, почтительно склоняет голову: формально Людовик все-таки помазанник Божий, а формальности мы блюдем свято. Вот с существом дело обстоит много хуже — а потому все, кто имеет счастье присутствовать в королевской приемной, ждут яростной речи в защиту дворянской чести… и очередной ссоры между королем и его наследником.
— Отчего же нет, Ваше Величество? Эта мера не из тех, что невозможно осуществить. Чтобы вернуть этот обычай к доброй старине достаточно, я полагаю, на протяжении, скажем, поколения, неизменно, без исключений и оговорок, казнить обоих участников таких поединков и строго карать свидетелей. Хотя тут лишение жизни будет уже мерой слишком на мой вкус суровой. — Валуа-Ангулем задумывается, — Конечно, стычки не прекратятся вовсе, поначалу их число даже возрастет, ибо молодые люди примутся доказать, что честь им дороже жизни — и будут надеяться, что у Вашего Величества не хватит духу поступить со всеми так, как потребует новый закон. Но если этот закон будет исполняться неукоснительно, со временем они научатся уважать вашу волю. Двор — и дамы, и господа — ошеломленно молчит. Молчат пажи, молчат слуги, даже поздние осенние мухи изумленно распластались по стеклам, потирая лапками уши. Молчат портреты королей династии Меровингов. Молчат щиты и штандарты покоренных армий. Кто успел выдохнуть, или вовсе не нуждается в дыхании, тому повезло. Остальные застыли, выпучив глаза, смотрят на герцога Ангулемского так, словно пытаются подавить икоту, а не выходит же…
— Да вы, — выдыхает Ее Величество, откинув голову, словно пытаясь разглядеть наследника издалека, — да вы… людоед! Герцог Ангулемский и не думает оскорбляться.
— Я мирно обедал в Шампани, Ваше Величество. Вы вызвали меня в столицу… и я, как верный слуга, не мог этим вызовом пренебречь. Продолжения «и твердо намерен обедать и ужинать тем, кого Бог пошлет» он все же не произносит. Королева возмущенно трещит пластинками веера, отделанного перламутром. Оглядывается на стоящую у нее за плечом сестру. Двор безмолвно, но вполне четко читает написанное у Жанны на лице «и как ты ухитряешься… с этим вот… уму непостижимо!». Шарлотта Корво, в гостиной которой вчера и состоялись злополучные ссоры, выглядит непоколебимой, словно мраморная статуя Афины. Что она думает о поединках, двор не узнает. Премного довольный скандалом — что прекрасно видно по выражению лица, по движениям, — герцог Ангулемский торжествующе раскланивается. Кажется, новое прозвище пришлось ему по душе. И даже те, кто сразу понял — или к вечеру поймет — что предложение герцога убило королевский замысел на корню, преисполнятся не только благодарности. Ибо у них не будет ни малейших сомнений в том, что, сочти Его Высочество эту меру необходимой, он осуществил бы ее именно так, как описал.
11 октября, день Мэтр Оноре Гори смотрит на кружку пива так, будто из нее сейчас выпрыгнет лягушка. Лягушка не выпрыгнет, сидит на крышке как приклеенная. Наверное, ее просто вылепили вместе с крышкой. Странный фризский обычай: закрывать пиво крышкой. Хотя, возможно, у них это и разумно — вода кругом, в том числе и сверху. А в Орлеане большинству крышки нужны только для красоты.
— Это соленые уши, мой господин, — говорит мэтр Оноре. — Я почти уверен.
— Соленые уши? — Это прозвище северян, вернее, жителей Лютеции и округи, вот с тех пор, как к ним норманны пытались наведываться и при первом визите для правильного счета убитым уши им рубили. Считалось, что в живых там остались только те, кто мертвыми притворился и лежал тихонечко.
— У нас переписчиков четверо разных в городе есть, не пойманных пока. По манерам характерным различаем. Двое — те просто срисовывают. Один дотошно, каждый завиток повторит, письмо от своего не отличишь. Другой — дурной, может букву зеркально вывернуть, цифры местами переставить. А есть и такой, который это делал, — мэтр Онорэ, правая рука прево, гладит широкой сухой ладонью грамоту. — Откуда-то оттуда, видеть я его не видел и не знаю, кто видел, а есть. Осторожный. Оно неглупо, поймаю на таком деле, долго грести придется. Но с севера точно. Это их манера «т» как «тав» писать. И не только. Он еще порой в именах ошибается, особо в южных, под «ойль» переделывает…
— Грамотный, значит, с севера. Сам за работой не ходит, — говорит фицОсборн. Ему крышка в самый раз. Не видно, сколько в кружке осталось, и никто ничего лишнего не дольет.
— Не ходит. Ему носят. Лука-бакалейщик, Овнец и особенно Пьеркин-маленький. Мы было думали, что он Пьеркинов человек и есть, да нету там никого такого мало-мальски похожего. Пьеркин — четырем шлюхам «кот», с того в основном и кормится. Кормился. Пропал он на прошлой неделе, девок его уж другие прибрали.
Говорят, в тайную службу взяли — и если он вот этим занялся, — хлопает Гори по грамоте, — то наверняка так и есть…
13-16 октября Конопатому Дона отдельное прозвище на дне было не нужно. Черт его знает, с чего монахи решили так назвать подкидыша, едва не замерзшего в дырявой корзинке у монастырских ворот. Какой из него Донатус, сиречь, подарок? Отброс человеческий, да и только, мусор, хлам, обуза неблагодарная… Мусор, хлам и обуза, конечно, само собой, а как же иначе? Зато привычный отброс, для всего дна — свой, на воровской лад надежный, без явной выгоды не предаст, в доносчики по трусости не пойдет, побоится на перо надеться. Словом, если нужны еще одни руки, если нужен еще один нож — отчего ж не позвать конопатого Дона? А иногда он и сам приходит с мыслишкой — знаю, мол, дом, но одному его не взять. Или — нужно пощипать купчика за бока, вчетвером бы в самый раз управились. Или — если вот этот футляр, да с пергаментом, что у него внутри, да через третьи руки предложить доверенным людям господина коннетабля,
тем, что к нам сюда по картежным делам захаживают… нашел я этот футляр, нашел. Там, где плохо лежал. Так вот, други мои, тут в этом пергаменте с каракулями — добрая тысяча золотых. Не верите? А давайте Жака-грамотея позовем, он нам прочитает. Самому любопытно же, из-за чего столько шороху. Позвали, прочли. Ахнули. Пристали — где взял? А где-где, там больше нету. Нету? Тут уже и железки наружу пошли — ах нету? А ребята серьезные, им что зарезать, что чихнуть, сердить их — себе дороже. Ладно, был в одной заречной компании за подай-принеси, позвали, деньгу большую обещали, да и не обманули, платили ничего так. А торговали копиями с этого дела, если в цене сходились. Если не сходились, концы в воду. А недавно, слышали же, не то конец великоват вышел, не то вода мелка, так что пошли ребята святого Петра искать. А Дона с ними не было, не брали его на серьезное. Сидел, норку стерег. Потом понял, что один остался, и все лежки, где только был с этими, обыскал, да вчера и нашел. Но одному же не продать.
Сразу не поверили — тут дураков нет, слову верить, здешним словам цена грош. Фальшивый и ломаный. Проверили. Все выяснили — и какие концы в воде не уместились, и кто дело делал, и почем копии торговали. Сошлось — до имени, до угла. Дона, говорят, гадина, ты что ж нам приволок? Подарочек от Подарочка, вот те на. Это же… Это — как в древности говорили, со щитом или на щите, умничает
Жак-грамотей. Либо до конца года будем гулять и горя не знать, и все девки наши,
и ходить в шелке — либо порежут нас и прикопают, никто не вспомнит. Но лучше уж попытаться продать. Пусть эти угли кому другому руки жгут. Продать… трудно, но можно. Дворяне — тоже люди, и вино пьют, и в карты не прочь, и девицы им нужны. Значит, первым делом найти такого, чтобы на него заход и крючок был. А то может и сдать или зарыть даже. И предложить, за живую денежку. А уж как его за такую службу отблагодарят, мы считать не будем. И в карман ему смотреть. Свою цену взял — и гуляй. Вон, те, прежние, большего хотели, так кто лежит, кто висит. Сговорились, срок назначили, цену, место — а вместо того нормандского дворянчика пожаловала городская стража, да не просто абы кто, а тот отряд, что известно кому служит. Тайной службе Его Ненастоящего Самозваного Величества. И при отряде два хмыря из благородных — смотрят, чтоб никого не упустили. Выволокли из дома наружу, не отличая Дона от подельников, спиной да ребрами его все ступеньки пересчитали, а домишко добротный, каменный, в два этажа, уже,
