В субботу утром, когда они закончили завтракать, он произнес как ни в чем не бывало, однако не без заботливости в голосе:
— Мне начинает казаться, что мы исчерпали возможности этого города на какое-то время. Не хотелось бы вам уехать завтра в Шванзее? Если такой холод продолжится, то у нас в горах определенно выпадет снег, а это зрелище вам никак нельзя пропустить.
Та теплота, с которой она ответила, мгновенно подтвердила, что интуиция его не подвела.
— Конечно, хотелось бы… то есть… если это не нарушит ваших планов. Я действительно очень люблю деревню. Но это не значит, — поспешила она добавить, — что мне не нравится быть здесь.
— В таком случае решено! Отправимся воскресным дневным самолетом. Я сегодня же отошлю Артуро вперед — путешествие на автомобиле через перевал Арльберг в это время года было бы для вас слишком утомительным. Но прежде чем мы уедем, — он сделал паузу и улыбнулся, — вам придется преодолеть еще одно препятствие, хотя, думаю, вы сочтете это за удовольствие, а не наказание.
— Да? — произнесла она слегка неуверенно.
— Сегодня в Венской опере дают гала-представление — «Мадам Баттерфляй»… Спектакль будет исключительный, так как поет Тебальди.[61] Декорации Бенуа. Достать билеты практически невозможно, но мне повезло. Уверен, вам понравится именно эта опера. Так что, вы согласны пойти?
— Да, Дэвид, — ответила она с едва уловимым сомнением. — Но меня беспокоит то, сколько хлопот я вам доставляю.
— Даже не думайте об этом. — Он не стал рассказывать, что только благодаря огромной переплате, осуществленной через консьержа, ему удалось заполучить ложу накануне представления. — Кстати, днем сделаем перерыв в нашей программе, чтобы вечером быть бодрыми и свежими.
Оба были рады отдыху, тем более что небо заволокло тучами, а ветер, задувший от Земмеринга,[62] сделал прогулку по улицам холодным и малоприятным развлечением. Однако, отдав распоряжение Артуро возвращаться домой, Мори ушел из отеля по своим делам и отсутствовал какое-то время. По его предложению, они поужинали рано в гостиной, куда им подали всего по чашке крепкого черепашьего супа, омлет с пряностями и жареной картошкой по-французски, а на десерт — «Персики Мельба» и кофе: намеренно легкая, но хорошая еда.
По окончании трапезы он поднялся из-за стола.
— Я понимаю, что это неприятно, моя дорогая маленькая пуританка, но для этого случая нам придется немножко принарядиться. К счастью, я знаю ваш размер, поэтому у себя в комнате вы найдете кое-что. Я велел вашей милой Анне все для вас приготовить. — Он по-дружески обнял ее за плечи и склонился, прошептав самым обворожительным образом: — Прошу вас надеть это — ради меня.
Тихо напевая дуэт из «Баттерфляй», он неспешно, со вкусом переоделся: сначала побрился электрической бритвой, пока не остался доволен гладкостью щек, затем принял горячую ванну, после которой последовал теплый душ, хорошее растирание и чуть-чуть талька без отдушки. Камердинер из отеля успел разложить его вечерний костюм, свежую накрахмаленную рубашку с жабо, запонки из оникса с бриллиантами, черные шелковые носки, наполовину вывернутые наизнанку, и поставить возле кресла лакированные туфли, удалив предварительно распорки и вытянув язычки. Даже Артуро не сделал бы лучше — нужно не забыть дать парню чаевые. Он прошелся по волосам щетками из слоновой кости — слава богу, в своем возрасте он сохранил шевелюру — и наконец был готов. Капелька парфюма «О-де-Мюже» завершила картину. Он внимательно изучил свое отражение в зеркале и отметил, что как всегда хорошо смотрится во фраке и с белым галстуком-бабочкой — никто не мог сравниться с «Карачени» по идеальному крою, — но в этот вечер, при всей своей скромности, он безусловно знал, что выглядит красиво, изысканно и на удивление молодо. С радостным предвкушением он выключил свет — привычка, сохранившаяся с юных лет, — и прошел в гостиную.
Она не заставила его ждать. Вскоре дверь открылась, и она медленно вышла в зеленом платье, которое он сам для нее выбрал, дополненном, к его восторгу, тонким изумрудным ожерельем, идеально подходившим к наряду. У него буквально перехватило дух, а она тем временем, потупившись и слегка разрумянившись, медленно приблизилась к нему и остановилась. Если в твидовом костюме он считал ее восхитительной, то для этого случая у него не нашлось слов.
— Кэти, — тихо сказал он, — вам не понравится, что я скажу, но я не могу молчать. Вы очаровательны и невыразимо прелестны.
Никогда прежде он не говорил с такой искренностью. Такой молодой, такой свежей красавице с нежным цветом лица и рыжевато-золотистыми волосами больше всего шел зеленый — это, несомненно, ее цвет. То-то будет, когда он отведет ее к «Диору» или «Баленсиаге»! Но что это — неужели она дрожит? Кэти облизнула губы.
— Платье очень красивое, — сказала она, запинаясь. — И вы все-таки купили мне ожерелье.
— Просто потому, что оно подходит к платью, — весело ответил он, желая поднять ей настроение. — Всего лишь несколько зеленых бусин.
— Нет. Анна, любуясь им, сказала, что это неограненные изумруды.
— Ну что ж! Остается только надеяться, что ваш спутник их не посрамит.
Кэти посмотрела на него и тут же отвела взгляд.
— Я даже не знала, что бывают такие люди, как вы. — Он видел, что она подыскивает фразу; и та прозвучала, но как-то нескладно. — Вы… вы словно из другого мира.
— Надеюсь побыть еще в этом мире. — Он рассмеялся. — А теперь идемте. Это порадует ваш демократический дух — так как Артуро в отъезде, нам придется взять такси.
— Я должна надеть эти перчатки? — нервно поинтересовалась она, спускаясь по лестнице. — Они такие длинные.
— Можете надеть или просто нести в руке, как пожелаете, дорогая Кэти, это все равно. Идеал нельзя улучшить.
Консьерж, потрясенный, что они, такие нарядные, не воспользуются своим обычным транспортным средством, с поклонами усадил их в весьма приличное такси.
Через несколько минут они подъехали к Венской опере, прошли по людному фойе, после чего их проводили в ложу второго яруса. Здесь, в укромной маленькой нише с красным ковром, предоставленной только им дюйм, Кэти расслабилась, и он сразу это увидел. Избавившись от нервозности, она с возрастающим интересом и волнением принялась рассматривать ярко освещенную сцену, а он тем временем, сидя за ее спиной и разглядывая зал через бинокль, с удовольствием воссоздавал в памяти несравненную картину Ренуара на ту же тему, увы, не его собственную, однако всегда вызывавшую у него восхищение.
— Это новое здание, разумеется восстановленное после войны, — пояснил он. — Здесь, возможно, чересчур много блеска и света… Венцы, конечно, перестарались с хрусталем… но все равно очень мило.
— О да, — подхватила она с энтузиазмом.
— И как вы видите, публика сегодня особенно нарядная ради Тебальди. Кстати, она будет петь по-итальянски, поэтому мне следует ввести вас в курс дела, о чем это представление. Действие начинается в Нагасаки, в Японии, где Пинкертон, офицер американского флота, договорился через брачного посредника о женитьбе на милой маленькой японке Чио-Чио-сан… — Он четко изложил основные моменты истории и в заключение сказал: — Очень сентиментальное произведение, как вы поняли, одна из легких вещиц Пуччини, которой далеко до гранд-оперы, но тем не менее в трогательности ей не откажешь.
Не успел он договорить, как зал взорвался аплодисментами, ознаменовавшими появление дирижера Караяна. Огни притухли, началась увертюра, затем медленно поднялся занавес, открыв изысканный японский интерьер.
Мори довелось дважды побывать на этой опере в нью-йоркском «Метрополитен», куда он многие годы покупал абонемент и где несколько раз слушал Тебальди. И теперь, убедившись, что великая дива в голосе, он мог полностью переключить внимание на свою спутницу и незаметно, со странным и тайным волнением, принялся наблюдать за ее реакцией: как юное лицо то загоралось внутренним светом, то вдруг хмурилось.
Поначалу ее, видимо, смутила новизна происходящего на сцене в ореоле восточной экзотики. Но постепенно она увлеклась. Красивый Пинкертон, которого Мори всегда находил несносным, вызвал у нее явное отвращение. Зато японской девушке Чио-Чио-сан, наоборот, она симпатизировала все больше. Когда в конце первого действия опустился занавес, Кэти не сразу пришла в себя.
— Какой же он ничтожный тип! — воскликнула она с горящими щеками, поворачиваясь к Мори. — Сразу стало ясно, что он пустышка.
— Тщеславный и самодовольный, возможно, — согласился он. — Но почему вы так его невзлюбили?
Она опустила глаза, словно задумалась, а потом сказала:
— Для меня ничего хуже быть не может — никогда не думать о других, а только о себе.
