— Ты соображаешь, что несешь? Я, между прочим, не железный!
— Да! — крикнула я. — Соображаю!
Такая злость, такое отчаяние накатили. Попыталась встать с кровати. Он не пустил.
— Тише!
— Пусти, дурак! Хотя бы вид сделал, что тебе приятно!
— Кать! Я тебя в последний раз предупреждаю!
Мне было непонятно, о чем это он? О чем предупреждает? Я затихла. Тоскливо смотрела на него. По щекам по-прежнему катились слезы. Ждала: вот сейчас обругает последними словами, посмеется, прогонит. И будет абсолютно прав. Но у него что-то дрогнуло в лице. Он вытер мне слезы своей горячей ладонью. Попытался улыбнуться. Улыбка вышла кривая. Он и сам это понял. Пробормотал осипшим враз голосом:
— Все. Мое терпение кончилось. Ты не понимаешь, что делаешь. Ну, и ладно. Сама напросилась.
Ничего больше не пытался сказать, объяснить. Медленно, тяжело навалился, ища мои губы. Так вот он о чем… Я испугалась. Попыталась дергаться. Не дал. Прижал к кровати — не продохнуть…
Мы оба были как в горячке. Оба не понимали, что делаем. Лихорадочно, словно тонущие, цеплялись друг за друга, желая еще большей близости. Хотя вряд ли это было возможно. Никакие нормы, никакие запреты не могли помешать. Весь мир провалился в небытие. И только мы, сплетясь лианами, парили в недосягаемом поднебесье. Неразделимые, слившиеся в единое целое. Никогда не предполагала, что между мужчиной и женщиной все происходит именно так. Как? Кто ж его знает? Легко описать физическое действие, но как описать состояние души? Непонятное, завораживающее скольжение к дальнему, туманно синеющему берегу. И в это скольжение оттуда, из провалившегося в тартарары реального мира, вдруг вторгается острая физическая боль. О-о-о!
Я восприняла боль как должное. Как плату за восхитительный бред. Но не Иван. Он через минуту скатился с кровати. Сел на полу, повернувшись ко мне спиной. Рукой нашаривал свалившиеся на пол брюки.
— Ты что? — не поняла я, медленно возвращаясь в себя из глухого дурмана.
Минуту назад он был сильным и нежным одновременно, настойчивым и страстным. Шептал, задыхаясь, безумные слова. И вдруг резко переменился. Боялся взглянуть на меня.
— Ты что? — повторила, испуганная тем, что могла ненароком разочаровать его.
— Натворили мы с тобой дел, Катюха! — хрипло отозвался он, не оборачиваясь. Меня порадовало, что не назвал по имени и отчеству. Значит, не сердится.
— Черт меня дернул! Если б я знал, что ты еще девушка!
Вот тут я буквально онемела. Молчала потрясенно. Это что же получается? Не любит? Решил: Широков дорожку протоптал и теперь для всех свободно? А тут случай подвернулся и он, не будь дураком, воспользовался? Дрожащими руками стала приводить себя в порядок. Надела бюстгальтер и прочее белье. Застегнула и оправила юбку. Нашла в ногах кровати смятую, растерзанную блузку. Разгладила ее ладонями, как смогла. Слезла с кровати, застегивая на блузке пуговицы. Иван застегивал ремень, надевал майку. Озабоченно сказал:
— У тебя юбка в крови.
— Много? — равнодушно спросила я. Плевать было на юбку. Плевать было на кровь. На все вообще плевать…
— Несколько пятен. Надень что-нибудь Лидкино. А то у тебя вид, как будто ты на сене валялась.
Конечно, валялась. Не на сене, правда. На кровати. Но ведь валялась? И не одна, между прочим. С ним вместе. Или он забыл, как нетерпеливо срывал с меня одежду? Сейчас его вынужденная забота лишь разозлила.
— Обойдусь. Ты лучше покрывало застирай на кровати. Холодной водой.
Собрала покрывало и швырнула ему. Он едва успел поймать. Я надела босоножки и стремительно вышла в прихожую.
— Кать! Погоди!
Ждать не стала. Не могла. И не хотела. Схватила с подзеркальника свою сумку. Вылетела на лестницу, ненамеренно хлопнув дверью. Спустилась на один этаж. И стала вертеть на себе юбку, придумывая способы прикрыть пятна. Хорошо хоть, юбка темная. Все не так заметно. Про Ивана старалась не думать. Еще будет время побиться головой об стену.
Домой шла, прикрывая предательские пятна сумкой. Собственно, это был большой бумажный пакет с аляповатым рисунком и веревочными ручками. Эдакий пляжный вариант. Вздохнула с облегчением, только когда без приключений добралась до своей комнаты. Быстро собралась в ванную, юбку завернув в полотенце. Заглянула на кухню. Объявила родным, что плохо себя чувствую, кажется, приболела. Приму ванну и лягу. Пусть меня не трогают. Вид у меня, наверное, был еще тот! Мне поверили безоговорочно. И действительно, не лезли с расспросами. Ни тогда. Ни потом.
Я целую неделю не выходила из дома. Один раз съездила в институт, сдала последний экзамен. Все остальное время валялась в постели. Отказывалась нормально питаться, нормально общаться. У меня и вправду все болело. Здорово болело. Родители хотели вызвать врача. Совещались с Никитой по поводу непонятного вируса. До меня долетали обрывки их бесед. Но мне было наплевать на тревогу близких. Нормально я разговаривала лишь с Лидусей. По телефону. Не рассказывала ей ничего. Не хотела, чтобы она начала о чем-то догадываться. Лидуся думала — это у меня алкогольное отравление. Я ее не разубеждала. Строила из себя немного больную, но довольную жизнью девицу. Никиту удивляла такая смена настроений. И все же он оказался на высоте. Тактичность пересилила любопытство.
Я много передумала за эту неделю. Прислушивалась к себе. Стала женщиной, а никаких изменений за собой не замечала. Те же мысли, те же чувства, то же мироощущение. Плюс — душевная боль. Гнева не было. Я ни о чем не жалела. Хорошо, что первым оказался любимый человек. Плохо, что он меня не любит. У него есть другая. А если ребенок будет? Что ж. Сама виновата. И не надо сваливать на «табуретовку». Когда Иван обращался со мной по-хорошему, я для него готова была… Нет, не на все, конечно. Но на многое. Вот только страшно представить, как он обо мне теперь думает. Как о распущенной, доступной девице. Не иначе. И у него для этого есть все основания. Как же мне плохо!
Я размышляла о себе, о жизни, о любви. Не заметила, как собрался и укатил в очередной стройотряд Никита. Мама уехала в санаторий по профсоюзной путевке. Мы остались вдвоем с отцом. С ним оказалось нелегко. Выяснилось: мама и Никита являлись прекрасным буфером между нами. Теперь же мне приходилось принимать весь огонь на себя. Через пару-тройку дней я осознала, насколько трудно существовать рядом с махровым занудой. И пожалела маму. Несмотря на громкие скандалы, начала с утра до позднего вечера пропадать на улице. Ездила купаться на Борисовские пруды. Чуть не ежедневно таскалась в Царицыно. Всегда любила Царицынский парк. В этом же году там под каждым кустом сидели молодые художники. В одиночку и группками. Они выезжали на пленэр. Я выезжала на них. Бродила рядышком, разглядывала их работы. Слушала богемную болтовню. Это был совершенно другой мир. Не тот, в котором я жила всю свою жизнь. Столько непривычного, любопытного. На душе становилось легче. Это днем. По вечерам же мы с Лидусей бегали на танцы в «красный уголок», толкались в веселой компании на лавочке перед подъездом. Иногда раскручивали Широкова на кино. Больше я не ходила с Широковым одна. Всегда брала с собой Лидусю. Тому нашлась серьезная причина. Наверное, что-то неуловимое изменилось во мне. Генка почувствовал, стал распускать руки. И не он один. Я старалась держаться строго, поводов не давать даже мельчайших. И все-таки… Лидуся тоже заметила.
