«…А что до того, как они появились, то мне не ведомо. Однако ж ясно, как Божий день, что допрежь нас. Нынче же они поставили супротив нашего острожка свою крепостишку, зело крепкую, хотя и малую в размерах. На плотах да стругах возят они белый камень для стен, да и башенки обкладывают оным. Тако же и посередь Ангары на острове длинном ставят они острожек малый. Не желают они, чтобы на Ангару-реку ходил кто, хотя к нам у них сердечность и расположение. Нам, холопам царским, бывает, вспоможение дают, ежели у нас трудность какая учинится. А украйну свою те люди крепят, думается мне, токмо из-за нашего явленья на реке ихней. Нет у них алчных желаний на ясачные землицы наши, как они говорят…»
Крепко задумался Шаховский, и было отчего задуматься. Это же надо — на самой украйне его воеводства зело непонятные людишки явились. И что прикажете с этим делать? А почему прежний воевода Аргамаков Василий не сказал ему об этом? Почему Бекетов, воевода его, не говорил ему об этом? И тут его осенило. Измена!
Не зря слышал он о подарке царском Бекетову, о коем гутарили казачки. Поэтому и молчит атаман, всё сходится — в сговоре они с людишками ангарскими. Опальный боярин сам чувствовал измену не хуже ищейки, идущей по следу лисицы. Вот отпишет он сибирскому воеводе о найденной измене в недавно принятом воеводстве — и будет ему прощение. Выйдя из светёлки, он чуть не споткнулся о ноги спящего на лавке десятника. Шаховский разбудил его, пихнув сонного казака красным сапожком:
— Проснись, Матвейка, подлец, всё бы дрыхнуть тебе да от службы увиливать! Иди до Петра Ивановича да скажи, что воевода велел идти к нему сей же час!
Провожая его тяжёлым взглядом, Степан Иванович думал о том, как вести с атаманом разговор и не стоит ли кликнуть пару стрельцов в помощь. А то удумает атаман противиться да учнёт руками махать, а одному воеводе с ним не совладать.
Шаховский вошёл в горницу, где на лавках храпели служилые стрельцы, пришедшие вместе с ним из Тобольского городка. Тихонько разбудив двоих более дюжих, он, посулив по денежке, поднялся с ними в свою светёлку:
— Хлопцы, токмо всё, что вы здесь услыхаете, то тут и оставите. Не вздумайте болтать средь людишек, а то пожалеете!
— Что ты, воевода, окстись! Нешто совсем к нам доверия нету?
— Ну и добро, хлопцы.
Шаховский, сев за стол, кивнул стрельцам на лавку у двери. Те молча сели, оглядывая светлицу воеводы. Скоро вошёл и Бекетов, а сунувшемуся было следом за атаманом казаку воевода крикнул:
— А ты куды, пёс! Не звал я тебя.
Бекетов хмуро посмотрел на Шаховского и спросил:
— Почто звал посредь ночи, Степан Иванович? Али случилось чего?
Стрельцы меж тем заметно подобрались.
— Может, и случилось, Пётр Иванович, да токмо вот, опричь Бога, то никто не знает.
— Не понимаю речи твои, воевода. Прямо говори, что надо.
— Почему не сказывал мне о людишках ангарских? Ведаешь ли то, о чём покаяться должон, али утаивать будешь?
— Да что ты несёшь…
— В сговоре ли с ними и какую крамолу в сердце своём носишь?
— Да ты сдурел вконец, что ль, воевода? Столь окаянные речи вести? Об людишках ангарских отписали мы с прежним воеводой, Василием Аргамаковым, на Москву, царю нашему, самодержцу! Ты же сидел в Тобольске, в приказной избе, ведать о том должон!
— В прошлом годе я в Тобольске обретался, то верно. Но средь писем из Енисейского острожка, опричь ясачных да приказных, вашего не было!
— Думаешь, я лжу тебе сказываю?!
— И не думаю, а знаю то крепко, оттого и говорю тебе оное.
Бекетов недобро сверкнул глазами из-под густых бровей. Ничего не ответил, лишь сжал кулаки до побелевших костяшек да зубами скрипнул от злости, нахлынувшей за слова наговорные. Стрельцы, почуяв момент, вскочили с лавки, ожидая приказа. Пётр Иванович, резко обернувшись, гневно выпалил им:
— Что, сукины дети, вскочили, аки гадом ужаленные? Небось заплатил вам воевода за дело собачье? Ишь, резвые какие!
— Ты, атаман, не ярись. А лучше сказывай, куда подарок от ангарских людишек запрятал? Почто не кажешь его нам? — Глаза воеводы блеснули алчным огоньком.
— Не твоё то дело, воевода! — тихо, еле сдерживая готовую вырваться наружу диким зверем злобу, ответил Бекетов.
— Нонче же моё дело уже. Измена! Вяжи его, хлопцы!
Стрельцы разом накинулись на атамана.
Матвей, увидев Шаховского, который с напряжённым лицом ожидал Бекетова в компании двух дюжих стрельцов, тут же смекнул, что привёл атамана в заранее продуманную воеводой ловушку. А услыхав сквозь дверь разговор на повышенных тонах атамана с воеводой, уверился в своём предположении. Он метнулся во двор, чуть не налетев на мирно дремлющего пса, а затем побежал в полуземлянку, где храпел его десяток.
— Братцы! Воевода нашего атамана хочет под крамолу подвести, ужо и стрельцов своих привёл, дабы Петра Ивановича повязать да в поруб кинуть! Да просыпайтесь же, атамана выручать надо!
Казаки сонно потягивались, не сразу поняв, о чём крик.
— Матвей, ты погоди. То дела воеводские, не нашего ума это.
— Верно, а то и нас подпишет под крамолу…
Своего десятника поддержали лишь четверо казаков, что, обувшись, сразу пошли на двор.
— Пошли ужо, Матвей, о чём мочно с ентими пентюхами гутарить, квашня!
Десятник, схватив свой шестопёр, выскочил из полуземлянки, оставив казаков в полном недоумении переговариваться меж собой.
Первого стрельца Бекетов, пригнувшись, встретил плечом, тут же ударив опешившего противника кулачищем в нос, добавив с другой руки в челюсть. Тот, промычав нечто, завалился на лавку. Второй, однако, даром времени не терял, обрушившись на Бекетова с другой стороны, нанося мощные удары своими кулаками. Вылез из-за стола и Шаховский, тут же бросился на атамана и массой своего тела завалил того на дощатый пол. Падая, оглушённый Пётр Иванович с размаху приложился затылком о сундук, стоявший у окошка, и теперь лишь вяло выставлял руки, чтобы уберечь голову от наносимых ударов.
— Вот я тебе, погодь токмо! — прорычал первый стрелец, вытерев рукавом кровавую юшку из разбитого носа.
Он вытащил из груды тряпья, лежащей в углу светлицы, шёлковый шнурок, намереваясь связать Бекетову руки и, повернувшись спиной к двери, направился к продолжающейся свалке. В это время сзади неслышно отворилась дверь, и Матвей, заглянув в комнату воеводы, мгновенно оценил ситуацию. Решительно войдя в светлицу и перекинув шестопёр в другую руку, он с ходу залепил оглянувшемуся на звук открываемой двери стрельцу по носу, отчего тот, взвыв и отшатнувшись, бросился было на казака, но, увидев шестопёр на замахе, тут же отскочил к окошку. Указав казаку из своего десятка шестопёром на стрельца, обливающегося кровью из совершенно разбитого носа, Матвей со вторым казаком направился к закончившейся уже драке. Он с испугом увидел лежащего навзничь атамана с разбитой головой в луже тёмной крови, натёкшей из нескольких ран.
Шаховский, тяжело дыша, поднимался с колен, оставляя стрельцу вязать бесчувственное тело атамана. Возникший перед ним казацкий десятник с широко раскрытыми от изумления глазами разъярил его вконец! Как посмел этот мужик войти сюда?!
— А ну пшёл отседа, пёс, убью! На заступничество изменника государева идёшь, да ты сам с ним, поди, в сговоре?
Схватив со стола медную чернильницу с фигуркой прыгающего льва, он, яростно рыча, попытался ударить десятника по вихрастой голове, но казак уклонился, воевода лишь только обдал ему лицо и ворот чернилами.
Лицо казака стало каменным, воевода же повторил замах — и снова неудача, замахнулся в третий раз — и тут же в его глазах вспыхнул и мгновенно померк ослепительный свет. Моментально настала гробовая тишина, перестал всхлипывать разбитым носом стрелец у окна, замер, судорожно дёрнув головой, второй. Немигающим взглядом он уставился на Матвея и стал отчаянно пытаться вытащить причудливо изогнутый засапожный нож.
— Путы сними с атамана, — хрипло произнёс Матвей. Стрелец бросил затею с ножом, быстро освободил руки Бекетову и отошёл в сторону.
— Бежать надо, Матвей, подалече, нам это так не оставят, — пробасил стоящий в дверях казак.
Десятник молча кивнул и позвал казаков.
— Братцы, возьмите Петра Ивановича на руки. А вы, Бог вам судия, не хочу вашей крови за кровь нашего атамана, живите уж, сукины дети.
Енисей, берег за острожной пристанью
Никита и Сахно, тихонько переговариваясь, сидели у костра, на самом берегу Енисея. Лодку они решили бросить тут же, прятать не было смысла — в обратный путь будет нужен струг или лодия, а не малая лодчонка. Назавтра следовало договориться насчёт телеги до Томского городка, а там уже до Тары и по Иртышу до Тобольска. Никите не спалось, в отличие от храпящих устюжан, да и Сахно не прочь был почесать языком, благо ночь стояла тёплая и располагающая к неспешному разговору.
