Слушай, я тут письмо папа́ сочиняю…
— Покаянное? — поинтересовался Никса.
— Не совсем. Можешь посмотреть?
— Давай!
И Саша протянул брату первый черновик.
— Обращение норм?
— Холодновато, конечно, — заметил Никса.
— Меня больше всего смущает, что как у Герцена.
— Это как раз ничего. Фамильярно от Герцена, от тебя — даже слишком отчужденно. «Папа́» все-таки надо как-то ввернуть.
— Там дальше есть.
Никса кивнул и пробежал письмо глазами.
— Что ты об этом думаешь? — спросил Саша. — Представь себе, что это ты мой государь, я сижу у тебя на гауптвахте, и что я тебе такое должен написать, чтобы ты меня отсюда выпустил.
— Я бы не посадил тебя на гауптвахту, — сказал Никса. — Потому что я понимаю, что ты все делаешь из любви к Отечеству, даже, когда ошибаешься.
— Жаль, что не ты мой государь!
— Не торопись! Папа́ не так плох, просто он человек…
— Старого времени?
— Да, примерно. Некоторые вещи принять не может. Например, конституцию. По крайней мере, России. Ты мне разве не все запрещенные шедевры написал?
— Остались ненаписанные, — улыбнулся Саша.
— Да? Ты их помнишь?
— Некоторые.
— Напишешь?
— Я же обещал этого не делать.
— Саш, но, если они еще не написаны, они же согласись еще не запрещены. Значит, никаких запретов ты не нарушаешь.
— Логично, — признал Саша. — Из тебя бы получился отличный адвокат! Интересно, а если я тебе напишу один текст, а мы сможем изменить историю так, что его появление станет невозможным, что с ним случится в нашем времени? Исчезнет?
— Так давай посмотрим. Напиши!
— Хорошо, ты пока читай дальше.
Саша взял лист бумаги и написал:
« За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людейЯ лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей,Запихай меня лучше, как шапку, в рукавЖаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе,Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе,
Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет».
Никса взял листок со стихотворением. Прочитал. Потом, похоже, еще раз.
— Страшные какие-то стихи, — сказал он.
— Время будет страшное. Не зря же я бьюсь здесь, как рыба об лед, чтобы повернуть историю в сторону от этого кровавого выжженного поля.
— А кто автор?
— Осип Мандельштам.
— Тоже рано умерший студент историко-филологического факультета?
— Еще не родившийся.
— Саш, это точно не твои стихи?
— Смеёшься? Куда мне написать такое!
Никса взял листок со стихотворением, сложил вчетверо и убрал в карман.
— Я сохраню, не беспокойся. Лет через десять посмотрим.
— Прячь получше, — хмыкнул Саша. — Ну, что там по поводу моего письма?
— У тебя несколько грубых ошибок.
— Да? Ну, давай разноси в пух и прах несчастного узника!
— Так пожалеть несчастного узника или разносить?
— Разноси, я же сказал.
— Во-первых, Финский сейм ни разу не созывался со времен Александра Павловича, — начал Никса.
— Вот как!
— Во-вторых, делопроизводство там на шведском языке.
— Надо переводить на финский и русский.
— Финский язык запрещен. Точнее запрещено книгопечатание, кроме религиозной и сельскохозяйственной литературы.
— Отвратно, — заметил Саша. — Запрет надо отменять.
— Он плохо соблюдается.
— Тем более. Но пытаться одновременно ввести изучение русского, хотя бы добровольно. Вместе с финским может и прокатит. Общая культурная среда не менее важна, чем общее экономическое пространство. Надо, чтобы они могли учиться в государственных российских университетах. И чтобы русские могли учиться у них. На каком языке обучение в Хельсинском университете?
— В Хельсинском?
— В Гельсингфорсском.
— В Императорском Александровском, — поправил Никса. — На шведском. Но есть кафедра финской филологии.
— Похоже, ты в теме.
— Немного. Вообще-то, я его канцлер.
— То есть ректор? Хельсинского универа?
— Да.
— И у тебя есть реальная власть?
— Нет, но будет. После совершеннолетия.
— То есть через год?
— Теоретически да. У тебя есть план преобразования университетов?
— Нет, но будет.
— Давай, не все сразу. А то ты отсюда вообще не выйдешь!
— Ладно, отложим.
— Знаешь, дедушка вообще советовал не трогать финнов, — заметил Никса. — Говорил: «Оставьте финнов в покое. Это единственная провинция моей державы, которая за все время моего правления не причинила мне ни минуты беспокойства или неудовольствия».
— У них сейчас рубль ходит в Финляндии?
— Да, хотя у них есть свои кредитки с надписями на трех языках: финском, шведском и русском. Но до меня доходили слухи, что собираются вводить финскую марку.
— Господи! Это-то зачем?
Никса пожал плечами.
Саша задумался. За окном стемнело. Зажглись фонари. И он тоже зажег свечу. Запах мандаринов смешался с запахом меда от горячего воска.
— Никса, у нас дефицитный бюджет, да?
— Кажется, да.
— Тогда понятно. Любезные финские подданные не хотят лететь на финансовое дно вместе с метрополией. Вот тут-то собака и порылась. Кому на хрен нужен сюзерен-банкрот! Это, знаешь, такая дурная бесконечность. Имей ресурсы — и народы к тебе потянутся. А, если ты промышляешь завоеванием соседних народов, ты тратишь на это денежку, и этим усиливаешь центробежные тенденции. В результате покоренные народы тебе хотят сделать ручкой — ты удерживаешь их силой, снова тратишь ресурсы, и с каждым разом становишься все менее интересен в качестве имперского центра. Та-дам! Вот так гибнут империи.
— И? Какие выводы?
— Воевать надо меньше и развивать экономику. Кто у нас главный специалист по Финляндии?
— Князь Александр Сергеевич Меньшиков. Бывший финский генерал-губернатор.
— Он не даст мне пару консультаций?
— Мне кажется здесь не совсем подходящее место, — заметил Никса.
— Переписка существует, — возразил Саша.
— Хорошо, я ему напишу.
— А по Польше?
— Наместник Царства Польского князь Михаил Дмитриевич Горчаков.
— Я хочу понять, какая там ситуация.
— Сашка! Я поражаюсь. А выбраться отсюда не хочешь?
— Мы с этого начали.
— По поводу твоего письма? Я бы на твоем месте просто пока не касался ни Финляндии, ни Польши. И про «несуществующую вину» выкинь. Дерзко звучит.
—
