в прятки с самим собой изнуряли больше, чем работа. За пару месяцев до премьеры Верди начал болеть. Боли в животе, изжога, отсутствие аппетита. Как следствие, раздражительность и постоянное пребывание в дурном расположении духа. Дело дошло до того, что маэстро грозился порвать контракт с Ла Фениче, несмотря на катастрофические для собственной репутации последствия, по причине «неспособности театра найти во всей Венеции тенора достойного главной партии разбойника». Маэстро утихомирили, а предложенный изначально певец остался в актерском составе. Само собой, дружелюбия в атмосферу репетиций это не прибавило.
И все же, после премьеры еще над одной крепостью реял победный флаг Джузеппе. Теперь «Вива, Верди!» скандировала и публика города воды. Из уст в уста передавали венецианцы мелодии и песни из «Эрнани», а газеты наперебой пели «новому итальянскому Моцарту» дифирамбы. Однако, чем больше восторга и эмоций было вокруг него, тем глуше и бездонней становилась пустота внутри. Тем меньше хотелось есть и тем больше донимали рези в желудке.
Через пару недель после премьеры Верди, в качестве особо важного гостя, ехал в богато украшенной гондоле на прием к самому эрцгерцогу Райнер Иосифу Габсбургу, вице-королю Ломбардо-Венецианского королевства. Видами, что как сирены влюбляют любого, кто осмелится проплыть в их владении, Джузеппе не наслаждался. Стеклянными глазами он смотрел в никуда.
Гондола причалила к великолепному дворцу, сквозь светящиеся широкие французские окна которого просматривались картина шикарного бала. Верди неохотно встал и направился ко входу. Завидев маэстро, швейцар распахнул двери, и нежный лейтмотив хора еврейских рабов «Набукко» в исполнении скрипок струящимся потоком полетел над каналом. Джузеппе усмехнулся и вошел в здание.
Стоило маэстро появиться на пороге, его тут же окружили важные аристократы и изысканные дамы, желающие выразить ему свой восторг и почтение. Формально и с небольшим энтузиазмом приветствуя поклонников, Джузеппе оглядел зал.
В противоположном углу, кокетливо помахивая пушистым веером, ему лучезарно улыбалась графиня Аппиани. Едва заметно вздернув бровь, она как бы говорила ему взглядом: «Держу пари, ты не ожидал меня здесь встретить». Верди улыбнулся в ответ. Он искренне был рад ее видеть. Юная графиня являла собой островок легкости и беззаботности в его успешной, но лишенной всякой радости жизни.
Украсив своим очарованием всего несколько недель пребывания Джузеппе в Венеции, графиня вернулась обратно в Милан. Маэстро отправился в Рим, где от него уже осенью ждали новой премьеры, на этот раз, по пьесе Байрона «Двое Фоскари».
Предложенное Верди театру Арджентина произведение прямо критиковало именитые семьи города каналов. Однако, в разрозненной Италии пьеса с совершенно неприемлемым с политической точки зрения для венецианской земли содержанием была с готовностью принята в римском театре. Ирония эта казалась Джузеппе скорее удручающей, чем забавной.
Верди планировал не только написать для римских зрителей новую оперу, но и представить на их суд своего «Эрнани». Работы предстояло много. Однако по дороге в «вечный город» нужно было заехать в Буссето. Пришло время уладить пару личных вопросов.
Идеальный летний день лился сквозь открытые окна уютной ухоженной гостиной дома Барецци. Оставленный в одиночестве Джузеппе, одетый в простой черный дорожный камзол, смотрел на портрет Маргариты, повешенный над камином любящим, скорбящим отцом. Художник искусно поймал все мельчайшие изгибы, что передавали характер и манеру держаться, тогда еще юной синьорины, только собиравшейся выйти замуж за нищего, но подающего большие надежды протеже своего отца. Наивный, но не лишенный глубины взгляд. Застывшие в легкой улыбке губы. Воздушная сероватая шаль из тончайшей органзы. Маргарите нравилась эта ткань, она любила носить из нее шарфы. А Джузеппе обожал миндальный парфюм, которым она их душила. Смотря в казавшиеся живыми глаза своей первой любви, маэстро почти ощущал сладкий ореховый аромат, сводивший когда-то его с ума. Как же хорошо тогда было! Почему он в те дни не понимал, что ему было хорошо?! Маэстро горько усмехнулся.
– Простишь ли ты когда-нибудь меня, Герита? – тихо пробормотал он себе под нос.
Синьор Антонио вошел в комнату, дочитывая документы, что нес в руках.
– Все сделано! – с победоносным восторгом воскликнул Барецци, не отрываясь от чтения, – Один автограф, маэстро, и славное поместьице в Ле Ронколе – ваша собственность!
– Вот и замечательно, – задумчиво проговорил Верди, все еще глядя на портрет, – Я слышал Сант-Агата тоже выставлена на продажу?
– Ох! За этот дворец просят королевскую цену!
Барецци поднял голову от бумаг, увидел взгляд Джузеппе, и его лицо наполнилось теплой грустью и пониманием.
– Садись, подпиши документы, сынок, – позвал он к столу Джузеппе, и когда тот сел, указывая ему где ставить подпись, спросил, – ты можешь себе позволить купить и Агату тоже?
– Требуемая сумма будет у меня не позже, чем через год, – пробормотал маэстро просматривая только что подписанный документ, – Вы сможете придержать продажу?
Барецци кивнул.
– Неужели ты и сам подумываешь перебраться в наше захолустье? – недоверчиво улыбнулся он.
– Эта вилла еще в детстве казалась мне пределом мечтаний, – пожал плечами Джузеппе.
– Я счастлив, что ты будешь моим соседом! – искренне воскликнул синьор Антонио.
В этот момент залп духовых и ударных инструментов, ворвавшийся в гостиную заставил обоих мужчин чуть-ли не подскочить на месте. Любительский уличный оркестр, слегка фальшивя, начал исполнять под открытыми окнами увертюру «Набукко».
– Во имя всего святого! – с несколько неадекватным возмущением вскричал маэстро, кинув перо на стол.
– Муцио! – бросив тревожный взгляд на Джузеппе, синьор Антонио позвал своего слугу.
В комнате мгновенно появился юноша, явно крайне смущавшийся присутствия своего знаменитого земляка. Переминаясь с ноги на ногу, он был готов броситься исполнять любые приказания.
– Извинитесь за маэстро перед горожанами, – попросил синьор Антонио, – Их приветствие глубоко его тронуло. Однако он сильно устал с дороги и нуждается в тишине.
Муцио кивнул и поспешно удалился.
– Вокруг меня непрестанно царит непроходящая истерия… – угрюмо протянул Джузеппе.
– Буссето кипит новостями о твоем прибытии, – примирительно заметил синьор Антонио, – Ты же не ожидал, что тебя оставят в покое, не так ли?
– Я питал слабую надежду.
– Ритм, что ты выбрал, не только убивает твою страсть к тому, что для тебя важнее всего, – вздохнул Барецци закрывая окна, за которыми все еще надрывались четыре скрипки, флейта и духовые, – Он иссушает твою страсть к самой жизни.
– Это ненадолго.
– Что ты имеешь в виду?
– Я подумываю уйти в отставку через пару лет, – Джузеппе услышал, как в его голосе прозвучал вызов, хотя сказать эту новость он собирался совершенно спокойно.
Инструменты снаружи, будто потрясенные словами маэстро, замолкли, прервав на середине музыкальную фразу. Пока ошеломленный Барецци пытался сообразить, как ему реагировать, тишину гостиной нарушали крики Муцио, уговаривавшего людей за окном разойтись по домам.
– И
