Убедившись, что мать не только не отказывает мне в деньгах, но как будто поощряет к тому, чтобы я просил еще, я внезапно понял, что между нами установились, в сущности, те же самые отношения, которые были у меня с Чечилией: посредством денег мать пыталась мною завладеть. На этом, однако, сходство кончалось, потому что я не был похож на Чечилию и, главное, мать не была похожа на меня. В самом деле, те самые деньги, которым мы с Чечилией, хотя и по разным причинам, не придавали никакого значения, так что они как бы переставали быть деньгами и становились частью любовного ритуала, в отношениях между мной и матерью сохраняли свой изначальный, свойственный им смысл. Разумеется, мать меня любила, но из-за того, что она меня любила, она вовсе не собиралась давать мне деньги бесконечно, то есть она не хотела сделать ту единственную вещь, которая могла бы лишить деньги их обычного смысла.
Я с очевидностью убедился в этом различии, когда однажды попросил у матери сумму более значительную, чем обычно, прибегнув, как позже выяснилось, к не совсем удачному предлогу. Дело было после обеда, мать, как обычно, отдыхала у себя в комнате — лежала поперек кровати, свесив ноги и прикрыв лицо согнутой в локте рукой. Я сидел в кресле в изножье постели и, насколько я помню, расспрашивал ее об отце: то была одна из немногих наших общих тем, которая к тому же продолжала меня интересовать. Мать отвечала все короче, все неразборчивее, казалось, что она засыпает. И тут неожиданно, безо всякой подготовки, я сказал:
— Кстати, послушай-ка, мне нужно триста тысяч лир.
Я увидел, как она очень медленно отодвинула руку, освободив один глаз, и этим глазом на меня посмотрела. Потом сказала, и в ее сонном голосе прозвучала неприязнь:
— Я дала тебе пятьдесят тысяч в субботу, а сегодня вторник. Куда тебе столько денег?
Я ответил в соответствии с заранее разработанным планом:
— Это только первый взнос из суммы, которую мне предстоит выплатить. Я решил привести в порядок студию, она в ужасном состоянии.
— А во сколько обойдется все?
— Разве в три больше. Все оштукатурить, да еще полностью переоборудовать ванную, повесить новые занавески, перестелить пол, ну и так далее.
Мне казалось, что это я неплохо придумал. Студию действительно пора было ремонтировать, и, таким образом, у меня возникал хороший предлог, чтобы вытянуть у матери миллион, а то и полтора. С другой стороны, я знал, что из-за упорной неприязни, которую мать питала к студии, она никогда не решится появиться на виа Маргутта и проверить, как я потратил ее деньги.
Так что я уверенно ждал ответа. Мать не шевелилась; казалось, что она в самом деле заснула. Но в конце концов из-под руки, которой она прикрывала лицо, до меня донесся ее ясный, совсем не сонный голос:
— На это я тебе денег не дам.
— Почему?
— Потому что не вижу необходимости дарить миллион домовладельцу, в то время как ты прекрасно можешь жить на Аппиевой дороге.
Я понял, куда она клонит, с опозданием сообразив, что придуманный мною предлог был единственным из всех, к которому мне никак не следовало прибегать. Тем не менее я притворился удивленным и воскликнул:
— При чем тут это?
— Однажды ты дал мне понять, что собираешься переехать, — проговорила мать медленно, жестко, монотонно, — и я, как ты, наверное, заметил, тебя не торопила. Но сейчас ты просишь у меня денег на ремонт студии. Отсюда я делаю вывод, что свое обещание ты взял обратно.
Я сказал не без раздражения:
— Я ничего тебе не обещал. Более того, я никогда не скрывал отвращения, которое вызывает у меня перспектива совместной жизни.
— А в таком случае, дорогой Дино, ты не должен удивляться, что на этот раз денег я тебе не дам.
Два дня назад я отдал Чечилии последние тридцать тысяч, которые у меня были, а сегодня вечером она должна была прийти ко мне снова. Разумеется, я мог ничего ей не давать, как делал уже много раз, но не так давно я заметил, что без этого я уже не мог обойтись сам. И не потому, что, давая ей деньги, я обретал иллюзию обладания, наоборот, эти деньги придавали недоступности Чечилии новый оттенок — оттенок бескорыстия. Именно потому, что она не давала завладеть собой посредством денег, я чувствовал себя обязанным ей их давать, в точности так, как, почувствовав, что не сумел овладеть ею посредством полового акта, я несколько раз повторял самый акт. Деньги и половой акт давали мне минутную иллюзию обладания, без которой я уже не мог жить, хотя знал, что за нею неизбежно последует глубокое разочарование.
Я взглянул на мать, которая продолжала лежать на спине, прикрыв лицо согнутой рукой; потом вспомнил о Чечилии, о том, как в тот самый момент, когда я вкладывал в ее руку деньги, она приоткрывала рот навстречу моему поцелую, и почувствовал, что ради денег способен на преступление. Особенно притягивала меня рука, которой мать прикрывала глаза: худые пальцы были унизаны драгоценными кольцами, Достаточно было сдернуть одно такое кольцо, чтобы обеспечить Чечилию по крайней мере на месяц. Потом, не знаю сам почему, я вспомнил довольное, хотя и себе на уме, лицо матери в тот день, когда она позволила мне ухаживать за Ритой, и внезапно переменил весь свой план. Я встал, подошел к кровати, сел рядом с матерью и сказал с деланной нежностью:
— Мама, мне хочется быть с тобой откровенным. Деньги мне нужны не на студию. Они нужны мне на другое.
— На что же?
— Было бы лучше, если бы ты дала их мне безо всяких расспросов. О некоторых вещах трудно говорить.
— Мать имеет право знать, как сын тратит ее деньги.
— Шестнадцатилетний — может быть, но когда речь идет о тридцатипятилетнем мужчине…
— Мать всегда мать, возраст не имеет значения.
— Ну хорошо, пусть так. Деньги нужны мне для женщины.
Произнеся эту фразу, я посмотрел на мать. Она не шевелилась. Можно было подумать, что она спит. Потом до меня донесся ее голос:
— Разумеется, какая-нибудь потаскушка.
— Но, мама, если бы это была потаскушка, разве бы я просил триста тысяч?
— Порядочные женщины денег не берут.
— Ну а если эта женщина в самом деле нуждается?
— Будь осторожен, Дино. Есть женщины, которые ради того, чтобы вытянуть у мужчины деньги, способны сочинить целый роман.
— Какой там роман, речь идет о самом насущном — еде, жилье, одежде.
— Одним словом, ты должен полностью ее содержать.
— Не совсем так, только немного помочь первое время.
— Побирушка, — сказала мать. — Насколько было бы лучше, Дино, если б ты завел связь с какой-нибудь замужней женщиной, дамой из нашего круга, которая ничего бы у тебя не просила и никак бы тебя не обременяла.
Я ответил без капли иронии:
— В моем кругу таких женщин нет.
— Твой круг — это мой круг, — сказала мать. — Кроме того, Дино, будь осторожен, не подцепи какую-нибудь болезнь, эти авантюристки, кто знает, где они бывают…
— До сих пор я ничего не подцепил, не подцеплю и дальше.
— Откуда ты знаешь, с кем встречается эта женщина, когда тебя нет? Повторяю, Дино, будь осторожен. Надеюсь, ты знаешь, что в иных случаях надо принимать меры предосторожности.
— Ты еще расскажи мне, как я должен вести себя во время любви.
— Я просто хочу тебя предостеречь, ты мне сын, и твое здоровье мне не безразлично.
— Ну в общем, даешь ты мне эти деньги или нет?
Мать сняла локоть с лица и посмотрела на меня.
— А кто эта женщина?
Я ответил фразой, достойной Чечилии:
— Женщина как женщина.
— Вот видишь, денег ты просишь, а доверять мне не доверяешь.
— При чем тут доверяешь или не доверяешь! Не все ли тебе равно, как ее зовут — Мария, или Клара, или Паола.
— Я спрашиваю не имя, а кто она такая — барышня или дама, работает или учится или ничего не делает, сколько ей лет, как она выглядит…
— Сколько ты хочешь знать за какие-то жалкие триста тысяч!
— Ты забываешь, что, если бы мы сейчас занялись подсчетами и прибавили сюда все, что я дала тебе раньше, получилась бы сумма, во много раз превышающая те триста тысяч, которые ты так презираешь.
— А, так ты подсчитывала?
— Разумеется.
— Ну хватит, мама, я не хочу тебе ничего рассказывать, по крайней мере сейчас, но ты уж, будь добра, скажи, даешь ты мне эти деньги или нет.
Мать взглянула на меня: должно быть, вид у меня был достаточно решительный и отчаянный, потому что она перестала приставать ко мне с своими расспросами. Делая вид, что подавляет зевок, она сказала:
— Ну хорошо, вот ключ, поди в ванную, ты знаешь, где шкатулка, и знаешь шифр. Открой ее, вынь красный конверт и принеси сюда.
Я встал, вошел в ванную, повернул крючок, открыл дверцу из плиток, потом сейф. На свернутых в рулон документах действительно лежал красный конверт. Я взял его и взвесил на ладони: судя по весу, в нем должно было быть не меньше полумиллиона десятитысячными банкнотами. Я вернулся в комнату и протянул конверт матери; сонная, она, тяжело дыша, сидела на краю кровати. Я увидел, как она открыла конверт и кончиками пальцев вытащила одну, две, три, четыре, пять ассигнаций по десять тысяч лир.
