— А, так ты подсчитывала?
— Разумеется.
— Ну хватит, мама, я не хочу тебе ничего рассказывать, по крайней мере сейчас, но ты уж, будь добра, скажи, даешь ты мне эти деньги или нет.
Мать взглянула на меня: должно быть, вид у меня был достаточно решительный и отчаянный, потому что она перестала приставать ко мне с своими расспросами. Делая вид, что подавляет зевок, она сказала:
— Ну хорошо, вот ключ, поди в ванную, ты знаешь, где шкатулка, и знаешь шифр. Открой ее, вынь красный конверт и принеси сюда.
Я встал, вошел в ванную, повернул крючок, открыл дверцу из плиток, потом сейф. На свернутых в рулон документах действительно лежал красный конверт. Я взял его и взвесил на ладони: судя по весу, в нем должно было быть не меньше полумиллиона десятитысячными банкнотами. Я вернулся в комнату и протянул конверт матери; сонная, она, тяжело дыша, сидела на краю кровати. Я увидел, как она открыла конверт и кончиками пальцев вытащила одну, две, три, четыре, пять ассигнаций по десять тысяч лир.
— Вот, возьми пока это.
— Но ведь тут по крайней мере пятьсот тысяч, — не удержался я.
— Даже больше. Но сегодня это все, что я могу тебе дать. А сейчас поди положи конверт на место, закрой сейф, принеси ключ и уходи. Я устала и хочу отдохнуть.
Я сделал все, как она велела. Но, пряча конверт в сейф, не мог не подивиться доверию, которое выказывала мне мать, со всеми такая подозрительная. Ведь в конце концов я мог бы прекрасно открыть конверт и вынуть из него еще несколько ассигнаций. Но тут же понял, что мать доверяла мне потому, что это доверие внушил ей я сам, чуть ли не с самого рождения упорно и искренне демонстрируя свое безразличие и даже презрение к деньгам; и еще я понял, что это не мать переменилась, это я переменился, раз уж почувствовал себя способным украсть деньги, если это понадобится Чечилии. Да, я переменился, но мать не подозревала об этой перемене и потому продолжала доверять мне, как раньше. Я закрыл дверцу сейфа, установил плитки и вернулся в комнату. Мать опять лежала на спине поперек кровати, прикрыв рукой глаза.
Я наклонился, вложил в ее ладонь ключ, но пальцы разжались, и ключ упал на подушку. Я коснулся губами сухой напудренной щеки и сказал:
— До свиданья, мама.
Она что-то промычала в ответ; на этот раз она в самом деле уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты.
Пятьдесят тысяч лир я решил разделить на две части: двадцать тысяч себе, тридцать тысяч Чечилии — на доказательство ее продажности, сделавшееся для меня жизненно необходимым. Однако как я уже говорил, я чувствовал, что Чечилия ускользала от меня в той мере, в какой я ей платил, — чем больше я ей платил, тем меньше она была моею.
К тому же к тревоге по поводу того, что мне никак не удавалось ею овладеть, примешалась сейчас тревога по поводу того, что это мог сделать мой соперник. Меня все больше мучила мысль, что Лучани в самом деле удалось завладеть Чечилией, причем удалось посредством того же полового акта, которого мне оказалось недостаточно. В общем, я боялся, что актер, как человек менее рассудочный и более импульсивный, преуспел там, где я потерпел поражение. И, полагая, что обладание заключается не столько в самом сексуальном акте, сколько в воздействии, которое он оказывает на женщину, я без устали допрашивал Чечилию о ее отношениях с актером. Вот образец такого допроса:
— Ты встречалась вчера с Лучани?
— Да.
— Встречалась или спала с ним?
— Ты же знаешь, что, когда я говорю встречалась, это значит спала.
— И много раз?
— Как обычно.
— А обычно — много?
— Как когда…
— А с кем тебе больше нравится спать — со мной или с Лучани?
— Это разные вещи.
— То есть?
— Ну разные.
— Но в чем разница-то?
— Он ласковее, чем ты.
— Тебе нравится, что он ласковый?
— Ну, это просто его манера любить.
— Но тебе нравится или не нравится?
— Если бы мне не нравилось, я бы с ним не встречалась.
— А еще есть какая-нибудь разница?
— Да, он разговаривает во время любви.
— И что же он говорит?
— Ну, что обычно говорят, когда любят.
— Но я тоже иной раз разговариваю.
— Нет, ты молчишь, единственный раз, когда ты заговорил, ты сказал мне: «Проститутка».
— Тебе было неприятно?
— Нет, мне не было неприятно.
— Но ты предпочитаешь то, что говорит он?
— Когда я с ним, мне нравится то, что говорит он, когда я с тобой, мне нравится твое молчание.
— А что ты чувствуешь, когда он тебя берет?
— Такие вещи не объяснишь.
— Но ты чувствуешь это острее, чем со мной?
— Не знаю.
— Как это не знаешь?
— Никогда не думала.
— Так подумай.
— Ну, я чувствую, что он меня любит.
— Тебе это приятно?
— Каждой женщине приятно, когда ее любят.
— То есть это чувство сильнее, чем то, которое ты испытываешь со мной?
— Я и с тобой чувствую, что ты меня любишь.
— И тебе приятно?
— Конечно, приятно.
— Лучше, чем с Лучани, или хуже?
— Это разные вещи.
— Понял. А теперь скажи: если бы по каким-то причинам ты не могла больше встречаться с Лучани, тебе было бы неприятно, ты бы чувствовала его отсутствие?
— Но как я могу знать, пока этого не случилось!
— Но если бы случилось?
— Вот тогда бы и стало ясно. Впрочем, думаю, что да.
— А если бы ты не могла больше встречаться со мной?
— Но ведь и этого пока не случилось.
— Но представь себе, что случилось.
— Помню, когда я сказала тебе, что лучше нам расстаться, мне было тяжело.
— Очень?
— Что значит «очень»? Как это можно измерить! Тяжело, и все.
— Но в общем, кого ты больше любишь — меня или его?
— Это разные вещи.
Убедившись, что выведать у Чечилии что-либо о физической стороне любви не удается, я решил подвергнуть исследованию более невинные вещи.
— Вчера вечером вы с Лучани гуляли?
— Да, мы вместе ужинали.
— Где?
— В траттории, в районе Трастевере.
— А вот со мной ты никогда не гуляла.
— А как бы я объяснила это дома? Ведь уроки рисования можно брать только днем. Что же касается Лучани, то я всегда могу сказать, что он хочет представить меня какому-нибудь продюсеру.
— Ты все хочешь уверить меня, что твои родители на что-то там ворчат. Но я ведь видел твоих родителей!
— Мама, да, она не стала бы возражать. Но вот папа… Он болен, и я не могу его раздражать.
— Ну ладно, оставим это. Так, значит, вы ходили в ресторан в Трастевере?
— Да.
— И о чем вы разговаривали?
— Много о чем.
— Кто больше говорил, он или ты?
— Ты же знаешь, я больше люблю слушать.
— Ну так о чем же вы говорили?
— Не помню.
— Попытайся вспомнить. В конце концов, это ведь было только вчера вечером.
— Ты же знаешь, что у меня совсем нет памяти. Я не помню даже того, что ты сказал пять минут назад.
— Ну хорошо, наберемся терпения. Ресторан — какой он был?
— Ресторан как ресторан, таких много.
— Как он называется?
— Не знаю.
— Большой или маленький, многолюдный или пустой, один зал или несколько, для хорошей публики или простонародный?
— Не знаю, я не рассматривала.
— Разговаривая, вы держались за руки, положив их на крышку стола?
— Да, а как ты угадал?
— Тебе было приятно, когда он пожимал твою руку?
— Да.
— Очень приятно или так?
— Мне было приятно. Очень или не очень — я сказать не могу.
— Под столом вы касались друг друга коленями?
— Нет, мы сидели рядом.
— Лучани только держал тебя за руку или ласкал как– нибудь еще?
— Он гладил меня по лицу, целовал в шею.
— Разговоры ты не помнишь, а вот ласки еще как!
— Я помню, потому что была против.
— Вы поссорились?
— Нет, но он иногда хочет, чтобы я делала то, что мне не нравится.
— Например?
— Не скажу, ты рассердишься.
— Не рассержусь, говори.
— Ну в общем, он хотел, чтобы я держала руку… ты сам понимаешь где.
— А, понял. Ну а ты?
— Я немного подержала, но потом мне стало неудобно есть одной рукой, и я ее убрала. Но что с тобой?
— Ничего. А пока ты это делала, тебе было приятно?
— Мне было приятно, что это приятно ему.
— А если бы я, предположим, попросил тебя сделать то же самое, тебе было бы приятно доставить мне удовольствие?
— Думаю, да. Столько вещей делаешь с удовольствием, потому что знаешь, что это приятно другому.
— Другому? То есть все равно кому?
— Нет, я говорю «другому» в смысле Лучани или тебе.
