— Как вы догадались?
Одновременно с вопросом Реардэн осознал, что этот человек описал не его мысли, а его самое сокровенное, потаенное чувство; и он, который никогда и никому не сознался бы в своих чувствах, признал это своим вопросом. Он увидел, как в глазах Франциско промелькнули едва уловимые искорки.
— Что вы можете знать о такой гордости? — резко спросил Реардэн, словно презрение, прозвучавшее во втором вопросе, могло перечеркнуть доверие, которое было в первом.
— Когда-то я чувствовал то же самое. Я был тогда очень молод.
Реардэн взглянул на него. В лице Франциско не было ни насмешки, ни жалости к себе; изящные, точеные черты и чистые голубые глаза сохраняли полное спокойствие, — это было открытое лицо человека, готового принять любой Удар.
— Почему вам хочется говорить об этом? — спросил Реардэн, неохотно поддавшись мимолетному наплыву сочувствия.
— Скажем — из благодарности, мистер Реардэн.
— Из благодарности мне?
— Если вы ее примете.
— Я не просил благодарности. Я в ней не нуждаюсь, — сказал Реардэн ожесточившись.
— А я и не сказал, что вы нуждаетесь в ней. Но из всех, кого вы укрыли от сегодняшней грозы, кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность.
После минутного молчания Реардэн спросил:
— К чему вы клоните? — Его голос звучал низко, почти угрожающе.
— Я хочу привлечь ваше внимание к внутренней сути тех, ради кого вы работаете.
— И это говорит человек, который за всю свою жизнь и дня честно не проработал! — В презрительном тоне Реардэна прозвучало облегчение. Сомнения в правильности своего мнения о личности Д'Анкония несколько обезоружили его. Он вновь обрел уверенность в себе. — Вы все равно не поймете, если я скажу, что человек, работающий по-настоящему, делает это для себя и только для себя, даже если он тащит на своем горбу сотни таких трутней, как вы. Теперь я скажу вам, о чем вы думаете. Валяйте, скажите, что это порочно, что я эгоист, что я тщеславный, бессердечный, жестокий. Да, я такой. Только не надо мне заливать насчет труда во благо других. Я работаю только ради себя.
Впервые за все время он заметил, что Франциско отреагировал на его слова, — в его глазах появилась заинтересованность.
— Из всего сказанного вы не правы лишь в том, что позволяете называть это пороком. — Пока Реардэн в недоумении молчал, Франциско указал в сторону заполнившей гостиную толпы. — Почему вы готовы тащить их?
— Потому что они всего лишь кучка беспомощно барахтающихся младенцев, отчаянно цепляющихся за жизнь, в то время как я — я даже не замечаю их тяжести.
— А почему вы не скажете им это?
— Что?
— Что вы работаете ради себя, не ради них.
— Они это знают.
— О да! Они знают. Каждый из них знает это. Но они думают, что вы этого не знаете. И все их усилия направлены лишь на одно — чтобы вы этого никогда не узнали.
— А какое мне дело до того, что они думают? Почему это должно меня беспокоить?
— Потому что это битва, в которой человек должен четко определить, на чьей он стороне.
— Битва? Какая битва? Я с безоружными не сражаюсь.
— Так ли они безоружны? У них есть оружие против вас. Это их единственное оружие, но оно ужасно. Подумайте как-нибудь, что это за оружие.
— Да? И в чем же, по-вашему, оно проявляется?
— Хотя бы в том, что вы так непростительно несчастны.
Реардэн мог стерпеть любые упреки, нападки, осуждение, единственной неприемлемой для него реакцией была жалость. Приступ рвущегося наружу гнева вернул его к действительности. Он заговорил, стараясь не выдать обуревавших его чувств:
— Чего вы хотите? Чего добиваетесь?
— Скажем так, я хочу подсказать вам слова, которые в свое время вам понадобятся.
— Зачем вы говорите со мной на эту тему?
— В надежде на то, что вы запомните наш разговор.
Реардэн понял, что источником его гнева был тот непостижимый факт, что он позволил себе получать удовольствие от этого разговора. У него возникло смутное ощущение измены, какой-то неведомой опасности.
— Неужели вы надеетесь, что я забуду, кто вы такой? — спросил он, понимая, что именно об этом и забыл.
— Я рассчитываю, что вы вообще не будете думать обо мне.
Кроме гнева Реардэн испытывал еще одно чувство, в котором не признавался себе, о котором не думал и сущность которого не пытался определить; знал лишь, что это боль. Если бы он полностью осознал его, то понял бы, что все еще слышит голос Франциско, говорящий ему: «Кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность…» Реардэн слышал эти слова, этот торжественный, тихий голос и свой необъяснимый ответ, словно что-то внутри него хотело закричать «да» и принять, сказать этому человеку, что он принимает, что он нуждается в этом, хотя он и сам не мог сказать, в чем нуждается, потому что это была не благодарность, и он знал, что Франциско тоже имел в виду совсем другое.
Вслух же он сказал:
— Я не искал возможности поговорить с вами. Вы сами попросили об этом, и теперь вам придется выслушать до конца. Для меня самое порочное существо — это человек без цели.
— Вы абсолютно правы.
— Я могу простить остальных, они не порочны, они просто беспомощны. Но вы — вам не было и нет прощения.
— Именно от греха всепрощения я и хотел предостеречь вас.
— У вас была блестящая возможность преуспеть в жизни. И что же вы с ней сделали? Если вы настолько умны, что понимаете все, что сказали, как у вас поворачивается язык разговаривать со мной? Как вы можете смотреть людям в глаза после ваших безответственных действий в Мексике?
— Вы вправе осуждать меня за это, если хотите.
Дэгни стояла рядом, по другую сторону окна, и слушала. Они не заметили ее. Она увидела их вдвоем и подошла, влекомая каким-то необъяснимым порывом, которому не в силах была противостоять. Ей очень важно было знать, о чем говорят эти двое.
Она услышала несколько последних фраз. Она никогда не думала, что когда-нибудь увидит, как Франциско безмолвно терпит трепку. В любой стычке он мог спокойно раздавить противника. Но он даже не пытался защищаться. Дэгни понимала, что это не было безразличием.
Она слишком хорошо знала Франциско, чтобы не заметить по его лицу, чего ему стоило спокойствие.
— Из всех живущих за чужой счет вы — самый большой паразит, — сказал Реардэн.
— У вас есть основания для такого мнения.
— Тогда по какому праву вы рассуждаете о том, что значит быть человеком? Вы, предавший человека в себе?
— Мне очень жаль, если я оскорбил вас тем, что вы по праву можете счесть необоснованными притязаниями. — Франциско поклонился и повернулся, собираясь уйти.
— А что вы хотели понять во мне? — спросил Реардэн. Это вырвалось у него непроизвольно, он не осознавал, что этим вопросом начисто перечеркнул свой гнев и негодование, что это всего лишь предлог, чтобы остановить, удержать этого человека.
Франциско обернулся. Его лицо по-прежнему выражало учтивость и искреннее уважение.
— Все, что мне было нужно, я понял, — ответил он. Реардэн стоял и смотрел вслед Франциско, пока тот не смешался с толпой гостей. Дворецкий с хрустальным блюдом в руке и доктор Притчет, нагнувшийся над очередным канапе, убрали Франциско из виду. Реардэн посмотрел в окно, но ничего не увидел. В царившей за окном тьме слышалось лишь завывание ветра.
Когда он отошел от окна, к нему подошла Дэгни. Она улыбнулась, открыто вызывая его на разговор. Он остановился. Ей показалось, что он сделал это неохотно. Чтобы нарушить молчание, она поспешно заговорила:
— Хэнк, почему здесь сегодня так много интеллигентов с наклонностями бандитов? Я бы не пустила их и на порог своего дома.
Она заметила, как сузились его глаза, — так сужается просвет, когда закрывается дверь.
— Я не вижу особых оснований не приглашать их, — холодно ответил он.
— Я вовсе не собираюсь критиковать выбор гостей, но… Я не пыталась выяснить, кто из них Бертрам Скаддер. Если узнаю, влеплю ему пощечину. — Она старалась держаться непринужденно. — Не хотелось бы устраивать сцену, но боюсь, мне будет трудно держать себя в руках. Я не поверила своим ушам, когда мне сказали, что миссис Реардэн пригласила его.
— Это я пригласил его.
— Но… почему? — Голос ее дрогнул.
— Я не придаю особого значения подобного рода приемам.
— Извини, Хэнк. Я не знала, что ты настолько терпим. О себе я этого сказать не могу.
Он промолчал.
— Я знаю, что ты не любишь званые вечера. Я тоже их не люблю. Но знаешь, Хэнк, мне иногда кажется, что только мы и можем по-настоящему получать от них удовольствие.
— Боюсь, у меня нет таких способностей.
— Неужели ты думаешь, что кто-то из них действительно наслаждается всем этим? Они всего лишь пытаются быть еще более бездумными, чем обычно. Быть раскованными и несерьезными. Мне же кажется, что человек может чувствовать себя легко, раскованно и непринужденно, лишь когда осознает свою важность и значимость.
