— Извини, Хэнк, но я вынуждена была так поступить, — сказала она.
Его взгляд ничего не выражал, но ей вдруг стало предельно ясно, что он чувствует. Она была уверена, что ему хочется дать ей пощечину.
— В этом не было необходимости, — холодно ответил он и пошел дальше.
* * *
Когда Реардэн вошел в спальню жены, было уже очень поздно. Лилиан еще не спала. На ночном столике горел свет.
Она лежала в кровати, обложенная подушками в бледно-зеленых льняных наволочках. На Лилиан была пижама из бледно-зеленого атласа, которая сидела на ней с безупречностью, которую можно увидеть лишь на манекене в витрине магазина. Свет затемненной лампы напоминал цветущую яблоню, он падал на столик, где стоял стакан с фруктовым соком, лежала книга и серебряные туалетные принадлежности, блестевшие как хирургические инструменты. Кожа рук Лилиан была фарфорово нежна. На губах блестели остатки бледно-розовой помады. Глядя на Лилиан, никак нельзя было сказать, что вечер утомил ее, — в ней настолько отсутствовали признаки жизни, что и утомляться было нечему. Спальня напоминала композицию из модного журнала: дама отходит ко сну, и тревожить ее нельзя.
Реардэн был по-прежнему в смокинге, но он ослабил галстук, и прядь волос свисала ему на лицо. Она посмотрела на него без тени удивления, словно прекрасно знала, как отразился на нем последний час, проведенный в своей комнате.
Он молча смотрел на нее. Он уже давно не заходил к ней в спальню и сейчас сожалел, что вошел.
— Разве в таких случаях не полагается немного побеседовать, Генри?
— Если хочешь.
— Ты не мог бы прислать кого-нибудь из своих гениальных экспертов, чтобы он проверил нашу печь? Она погасла во время приема, и бедный Саймоне намаялся, пока сумел ее растопить. Миссис Вестон сказала, что лучшее, что у нас есть, — это повар, ей очень понравились закуски… Больф Юбенк очень забавно отозвался о тебе. Он сказал, что ты крестоносец, шлем которого украшают не перья, а дым, валящий из заводской трубы… Я рада, что тебе не понравился Франциско Д'Анкония. Я его терпеть не могу.
Он совсем не думал о том, как объяснить свой приход, не знал, скрыть свое поражение или признать его, уйдя из спальни. Ему вдруг стало совершенно безразлично, что она могла подумать или почувствовать. Он подошел к окну и стоял, глядя на улицу.
«Почему она вышла за меня замуж?» — думал он. Восемь лет назад, в день их свадьбы, он не задавался этим вопросом. С тех пор, чувствуя мучительное одиночество, он спрашивал себя об этом множество раз, но так и не нашел ответа.
Она вышла за него не ради положения в обществе и не ради денег. Семья Лилиан имела и то и другое. Правда, их фамилия не значилась среди самых знаменитых и состояние было довольно скромным, но все же этого было вполне достаточно для того, чтобы открыть ей доступ в высшее общество Нью-Йорка, где Реардэн и встретил ее. Девять лет назад его появление в Нью-Йорке было подобно взрыву бомбы. Он появился озаренный блестящим успехом «Реардэн стал», тогда как лучшие эксперты считали этот успех невозможным. Именно его безразличие и равнодушие стали причиной столь пристального внимания к нему. Он не знал, что в высших кругах полагали, что он захочет купить себе доступ в высший свет, и предвкушали удовольствие, которое они получат, отвергнув его. У Реардэна не было времени заметить, как сильно он их разочаровал.
Он нехотя посетил несколько приемов, на которые его приглашали люди, стремившиеся заручиться его доверием и завоевать его расположение. Он не знал, но они знали, что его учтивая вежливость была просто снисходительностью к людям, которым полагалось бы смотреть на него свысока, к людям, которые твердили, что время великих свершений давно миновало.
Его привлекла строгость Лилиан, — вернее, несоответствие между строгостью ее характера и ее поведением. Ему никогда никто не нравился, и он в свою очередь не рассчитывал кому-нибудь понравиться. Его внимание привлекла женщина, которая явно преследовала его, но со столь явной неохотой, словно это происходило помимо ее воли, словно она боролась с желанием, внушавшим ей отвращение. Именно она назначала ему свидания, а затем встречала его с холодком, словно ей было безразлично, как он к этому относится. Говорила она мало и казалась загадочной; это словно подсказывало ему, что он никогда не сможет преодолеть ее горделивое отчуждение. И в то же время в ней было что-то веселое, насмехавшееся над его и ее собственной страстью.
В жизни Реардэна было мало женщин. Он шел к своей цели, отметая все, что не имело к ней отношения, — как в окружающем мире, так и в себе самом. Преданность работе была пламенем, с которым он привык иметь дело, огнем, который сжигал все незначительное, всякую примесь, попадавшую в поток чистого расплавленного металла. Ни до чего другого ему не было дела. Но иногда его охватывало желание, желание настолько неистовое и страстное, что он не мог совладать с ним. Несколько раз за долгие годы он поддавался ему, поддавался с женщинами, которые, как он думал, были ему небезразличны. Но потом чувствовал лишь пустоту, — ему хотелось вкусить сладость победы, хотя он и не знал, какой именно, а он получал лишь готовность разделить с ним мимолетное удовольствие и прекрасно осознавал, что победы его лишены смысла. У него не было ощущения, что он что-то приобрел, лишь чувство собственного падения. Он стал ненавидеть свое желание. Пытался подавить его. Он начал верить, что желание имеет чисто физиологическую природу, — жаждет не сознание, а плоть, — и восстал против мысли, что его плоть может свободно выбирать и этот выбор не подвластен воле его разума. Он провел жизнь на рудниках и заводах, придавая материи форму, которая ему была нужна. Он делал это с помощью силы своего разума, и для него была невыносима мысль, что он не может подчинить разуму материю собственного тела. Он выигрывал все сражения с неживой природой, но эту битву он проиграл.
Он хотел Лилиан потому, что она казалась недоступной. Она казалась женщиной, достойной пьедестала и знающей это. Именно поэтому Реардэну хотелось стащить ее вниз, к себе в постель. «Стащить ее вниз» — эти слова все время вертелись у него в голове. От этих слов он получал какое-то непонятное удовольствие, в них заключался смысл победы, которая стоила того, чтобы ее одержать.
Он не мог понять, считая это каким-то необъяснимым противоречием, признаком своей скрытой внутренней порочности, почему вместе с тем он гордился собой при мысли о том, что избранная им женщина будет называться его женой. Это было высокое и светлое чувство, словно, обладая женщиной, он хотел оказать ей великую честь. Лилиан как будто соответствовала тому образу, который он, сам того не сознавая, вообразил, но он не знал, что ищет именно это. Он видел в ней изящество, гордость, чистоту. Тогда он не знал, что видит в ней лишь собственное отражение.
Он вспомнил день, когда Лилиан приехала из Нью-Йорка в его офис, — приехала сама и попросила показать ей завод. Он слышал нотки восхищения в ее голосе, когда она, осматриваясь вокруг, расспрашивала его о работе. Он смотрел на ее грациозную фигуру, освещенную вырывавшимися из печи огненными вспышками, смотрел, как она легко и быстро шагала рядом с ним на своих высоких каблуках мимо груд шлака. Когда она смотрела на текущую расплавленную массу, ее лицо словно выражало чувство, которое испытывал он сам и которое теперь мог наблюдать со стороны. Когда она взглянула на него, он увидел в ее глазах то же выражение, но еще более сильное, отчего она казалась совершенно беспомощной и покорной. В тот вечер, за ужином, он сделал ей предложение.
Вскоре после свадьбы он признался самому себе, что их брак — это пытка. Он хорошо помнил тот вечер, когда сказал себе, что заслужил эту муку и будет безропотно терпеть ее. В тот вечер он стоял у кровати и смотрел на жену. Вены на его запястьях судорожно вздулись. Лилиан не смотрела на него. Она расчесывала волосы. «Можно мне теперь уснуть?» — спросила она.
Лилиан никогда ни в чем не противилась ему, ни разу в чем не отказала. Она отдавалась ему всегда, когда он этого хотел. Она подчинялась ему, словно считала, что иногда просто обязана превратиться в неодушевленный предмет, которым пользуется ее муж.
Она не осуждала его. Она ясно дала понять, что принимает как должное тот факт, что мужчинам свойственны низменные инстинкты и желания, которые составляют скрытую, уродливую сторону брака. Была снисходительно терпима. Насмешливо и брезгливо улыбалась при виде той неистовой страсти, которая охватывала его во время близости. «Это самое недостойное занятие, которое я знаю, — сказала она однажды, — но я никогда не питала иллюзий относительно того, что мужчины чем-то отличаются от животных».
Его страсть к ней умерла в первую же неделю после свадьбы, осталась лишь потребность, против которой он был бессилен. Он никогда в жизни не был в публичном доме, но иногда ему казалось, что презрение к себе, которое он испытал бы, войдя туда, было бы под стать чувству, которое он испытывал, когда, не устояв перед желанием, входил в спальню жены.
