— Фата-моргана, так сказать, — повторила она вчерашние свои слова, только уже безрадостно.
Он вдруг вскочил с места и бросился к двери, но тотчас одумался и снова вернулся к столу.
— Я возьму тебя к себе в помощники, — сказал он, — в Архив. С работой теперь все равно уже не справиться прежними силами. Я похлопочу.
— Роберт, — возразила она мягким, спокойным тоном, — это запоздалая мысль. Если бы ты сразу, как приехал сюда, открылся мне или хотя бы вчера обмолвился словом, но теперь я уже сама себе вынесла приговор.
— Но в чем дело? — взволнованно спросил Роберт. — Что могло измениться? Ты не хуже Леонхарда справилась бы со своими обязанностями в Архиве, даже еще лучше помогала бы мне.
В дверь постучали, вошел Леонхард.
— Архивариус вызывал меня?
Роберт досадливо покачал головой. Что это он — подслушивал? Он попросил юношу убрать со стола. Леонхард смущенно поклонился Анне. Затем составил посуду на поднос и только собрался вынести, как вдруг оступился. Поднос в его руках накренился, и часть посуды соскользнула и упала со звоном на пол.
— Потом выметешь, — сказал архивариус сконфуженному юноше.
Тот извинился и, потупясь, быстро вышел из комнаты.
— Вообще он всегда такой аккуратный, собранный, — заметил Роберт, — но последние дни, я обратил внимание, стал каким-то другим, точно встревожен чем-то.
Анна молчала. Роберт вернулся к прерванному разговору и снова выразил желание взять ее в помощники.
— Мне предстоит встреча с Высоким Комиссаром, — сказал он, — я испрошу его разрешения.
— Ты будешь говорить с самим Высоким Комиссаром?
— Да, и совсем скоро.
— Это очень хорошо, — сказала она нараспев. — Это очень хорошо. Но когда именно?
— Скоро, Анна.
— И все-таки когда, Роберт?
— Пока не знаю точно.
— Ты знаешь, Роберт, только не хочешь мне говорить.
— Я знаю одно, — возразил он, — что меня вызовут к нему, как только это будет возможно.
— Теперь, Роберт?
— Еще до истечения фазы Луны.
— Вот как, — сказала она устало, — тогда это поздно.
— Что значит слишком поздно? — спросил он.
— Пойди к нему теперь же, сейчас же, Роберт!
— Я не могу, Анна.
— Но ты же архивариус! — горячо возразила она. — У тебя есть право. У тебя есть свобода волеизъявления. Ты почти что бог.
— Ну что ты говоришь, Анна!
— Я буду любить тебя, Роберт, очень любить, как еще не любила в своей жизни. Поверь мне. И никогда тебя не оставлю.
На ее щеках разлился тонкий румянец.
— Возьми меня с собой, — попросила она.
— В Префектуру?
Она замотала головой.
— Нет, возьми меня с собой, — повторила она.
Он посмотрел ей в глаза. Она чуть заметно кивнула ему, как будто могла этим склонить его к согласию.
— Когда ты отправишься туда, — умоляюще сказала она, — когда возвращаться будешь назад, через мост, на ту сторону! Да, Роберт?
— Я прикомандирован к Архиву, — возразил он, — как все другие.
— Не как другие, — живо сказала она и продолжала нежно: — Я лучше знаю. Ты — посланец. Ты наложил руку на меня, и от тебя я воскресну и смогу вернуться к жизни. Моя тень снова станет плотью, и это будет иначе, чем раньше, мы будем вместе слушать музыку, ты только представь, Роберт, музыка и все, чего здесь не хватает, будет жить. Это будет как новое рождение на земле, только со знанием тайны, тайны постепенного схождения к смерти.
— Как ты увлекаешься, Анна!
— Если ты больше не любишь меня, — сказала она, — тогда возвращайся один, тогда оставь меня на произвол судьбы.
— Я люблю тебя, — возразил он.
— Это так легко говорится, — сказала она, — так прекрасно и просто говорится. Но я скоро увижу, всерьез ли ты говоришь это.
Роберт поднялся.
— Допустим, что я занимаю как архивариус и хронист особое положение, каким обычно удостаивают, как ты сказала, художников, поэтов, и если это так, то я здесь — часть каждого.
— Я — часть тебя, — сказала она. — Возьми меня с собой, — умоляюще попросила она в третий раз. На улице громыхали тележки.
— Я провожу тебя немного. Только сначала загляну в Архив, нет ли чего срочного.
— Как ты честолюбив, — заметила она ему.
— Я ведь не ради себя здесь, в этом мире. На меня возложено поручение.
— Ты обременен еще и другой стороной жизни, — сказала она.
— Пойми, для меня все смещается в другую плоскость теперь, когда я знаю, что с этим городом. Отныне я иначе вижу запустение, мрачную картину развалин. С этой ночи я многое начал понимать.
Она подняла на него глаза.
— Так ты не разочаровался во мне?
— Ты, Анна, тот человек, кто открыл мне глаза.
— Тогда это хорошо, — сказала она, — тогда это было правильно.
Он сделал шаг к ней, как будто хотел обнять ее, но сказал только:
— Нам надо идти.
Она поднялась и, оправляя платье, слегка покачнулась. Он протянул руку, чтобы поддержать ее.
— Спасибо, Роберт, мне уже хорошо.
— Почему ты теперь называешь меня Робертом? — спросил он, когда они вышли из комнаты.
— Разве я называла тебя как-то иначе?
— Да, раньше — только уменьшительным именем, до сегодняшнего утра.
Резкие морщины собрались у нее на лбу и больше уже не разглаживались.
— Странно, — сказала она, — я теперь не знаю, как раньше тебя звала.
Тут только Роберт сообразил, что она начала впадать в забытье. Он почувствовал щемящую боль в груди. Любовь в его сердце сменилась состраданием. Он распахнул перед ней решетку ворот и заторопился назад, в Архив.
— Я мигом, — сказал он.
Какое-то время она ждала у арки. Он все не шел; тогда она не спеша двинулась вдоль улицы и уже не останавливалась. Она шла шаг за шагом, одна, своей дорогой и вдруг заметила, что ее фигура больше не отбрасывает тени.
Добравшись до родительского дома, она застала там чужих, приезжих. На скамье, у входа в дом, лежала шаль, которую до последнего вязала мать, спицы еще торчали. В погребке стоял бочонок отца, еще полный вина. Помещения все были заняты. Для нее оставалось только местечко в маленькой каморке. Она и тогда бы, кажется, не заплакала, если бы даже помнила, что существует такая вещь, как слезы.
15
Роберта между тем задержал в Архиве один посетитель, который неоднократно уже приходил к архивариусу, но всякий раз не заставал его на месте. Быть может, самой судьбой было назначено так, чтобы встреча состоялась именно теперь, когда Роберт уже знал, что это за город и существа, его населяющие. Посетитель и на сей раз ушел бы несолоно хлебавши, если бы не Перкинг, который остановил его, попросив подождать. Так архивариус встретил в своем служебном кабинете молодого солдата в кепи, или месье Бертеле, того самого, о ком рассказывала Анна, когда они прогуливались с ней по дорожкам загородного поселка с частными владениями, напоминавшими своим видом фамильные склепы. После того как они обменялись первыми фразами приветствия, солдат, выразив почтение и доверие Архиву от лица своих товарищей, смущенно попросил Роберта проводить его до казарменных строении.
Это, мол, потому, вежливо объяснил Бертеле, что, с одной стороны, то дело, с которым он пришел, невозможно обсуждать в обстановке Архива, близкой к Префектуре; с другой стороны, каждый выход в город означает для него риск, ибо, как архивариус, вероятно, знает, солдатам запрещено отлучаться за черту зоны казарм. В сопровождении же столь авторитетного должностного лица, каковым является постоянный хронист города — так именно выразился солдат, — на улицах города он может чувствовать себя в безопасности. Роберт, хотя и удивился этому замечанию, не показал виду и дал согласие.
Когда архивариус вышел вместе с Бертеле на улицу, он не очень огорчился, не найдя Анны у ворот. Он было подумал, не послать ли Леонхарда к ней домой с цветами, с красными розами, например, как это делают в подобного рода случаях, но тотчас же засомневался: не будут ли эти цветы, которые мыслились как свадебное поздравление, истолкованы ею как прощальный привет, какой посылают живые умершим.
Когда они ступили на мостовую, солдат в кепи невольно перешел на строевой шаг.
Воздух вызывал сухой привкус во рту, что затрудняло разговор, и они шли некоторое время молча. Изредка Бертеле делал короткие замечания, из которых архивариус заключил, что мир солдат отличается в представлениях и языке от мира остальных обитателей города. Это, возможно, объяснялось длительной, на протяжении столетий, изоляцией и местопребыванием, которое ограничивалось зоной казарм. В частности, архивариус узнал от солдата, что почти все товарищи, в том числе и он сам, думают, будто бы они попали в плен, но взяты не врагом, а какой-то нейтральной силой. Он узнал также, что солдаты распределены по казарменным помещениям соответственно возрасту; в одном, к примеру, содержатся только восемнадцатилетние, в другом — девятнадцатилетние, в третьем — двадцатилетние и так далее, при этом не учитывались ни воинский ранг, ни национальная принадлежность. Что касается неразграничения по национальности, то с этим многие кое-как еще мирились в силу представления о единой военной касте и только исключительно на учениях, смотрах и турнирах разыгрывали нечто вроде национального соперничества. Ранга и воинского звания между тем придерживался почти каждый, хотя и понимал, что в их нынешнем состояли о каком-либо быстром продвижении по службе не могло быть и речи, поскольку они все находятся на нейтральном положении. Но это понимание не помогало избежать некоторых затруднений, состоявших в том, что подчинение дисциплине и приказам вытекало не из распоряжений исполнительной власти, а основывалось на унаследованной рутине и чувстве традиции. Он сам, к примеру сержант. Бертеле сдвинул свое кепи чуть набок, так что наружу выбилась вьющаяся прядь волос.
