Черные фигуры, безобразно раздутые, готовы были вот-вот лопнуть. Водянистые глаза мегер пусто таращились на потолок, ременные плетки свисали с бедер. Что здесь было? Грубая наглость и жестокость черной гвардии, стоны и горькие проклятия униженных — все это выглядело не как частный момент, а как сконцентрированная картина ада, который создали друг другу сами люди. Мумия-президент камнедробильной фабрики, пожалуй, мог бы торжествовать.
Роберт чувствовал обращенные на него взгляды устроителей собрания, пригласивших его сюда; они словно бы пеняли ему, что он слишком долго остается в роли безучастного зрителя. Ему представилась сцена торга-обмена, но здесь нажим, кажется, был сильнее. Чего ждали от него? Вмешательства должностного лица — или человеческого участия? Он приглашен в этот город на должность хрониста, но не судьи. Ему, может быть, к каждому надо было подойти и с каждым отдельно поговорить, чтобы освободить если и не от страшного мира, то хотя бы от страха перед ним. Имел ли он право притворяться и обращаться с речыо? Он не был одним из них, не был и членом Префектуры. Здесь обнаруживались сила и бессилие, торжество и скорбь, столь жестоко противостоящие, что взывать следовало бы к мировому судье, к авторитетному форуму Префектуры. В то время как в голове его проносились все эти мысли, он неожиданно для себя начал говорить.
— Наша жизнь, — были первые его слова, — не может быть ничем иным, — он с трудом перевел дыхание, — как только естественным движением к смерти.
Он настороженно смолк, как будто высказал какое-то страшное суждение. Он мог бы определить жизнь и как духовное средство достижения смерти, но это прозвучало бы двусмысленно, хотя и выражало бы то же самое понимание. В памяти у него оставались слова, с которыми обратился к нему в день его приезда невидимый Префект. Неужели мысли Префектуры помимо его воли вошли в его сознание и слова, которые он только что произнес перед этими запуганными существами, были не его слова?
— Никто уже больше не есть он сам, — сказал он громко, как бы в ответ на собственный вопрос, и увидел, как собравшиеся тяжело и медленно закивали головами, словно показывая, что он верно определил их самих и их состояние.
— Мне представляется это так, — продолжал Роберт, на ходу формулируя мысли, — как будто зло, низость, гадость, все вообще мерзости принесены в мир не кем иным, как нами самими, нашим разумом. Этим жалким разумом, который способен лишь на уничтожение. Который полагается на так называемую действительность, на видимость, на преходящее, на борьбу за счастье. Все, что мы принимаем за реальность, на самом деле всегда оказывается фальшивой монетой.
Сотни пар глаз не отрываясь смотрели на него из мертвенной тишины. Он говорил, что в собраниях большого Архива, куда его командировал город, содержится в протоколах все, что известно о страданиях и надеждах человека, есть там и о них, об их муках. И что страшные силы погружаются там в призрачное ничто, лишенное всякой действительности.
— Если я говорю, — заключил хронист, — что жизнь есть подобие смерти, то знание этого не даст вам утешения. Утешение дарит лишь верующая любовь. Но вы может быть, чувствуете, что есть более глубокий смысл, возвышающийся над горем и нуждой каждого отдельного человека.
Дремотная вялость легла на лица присутствующих. То, что еще недавно распаляло и возбуждало каждого, поблекло, подернулось завесой. Даже брань безобразно раздувшихся чернорубашечников, которые точно вышли из грязевой ванны, доносилась из ушедшего мира. Хотя они все еще силились выкрикивать привычные команды: "В строй! На колени! Рассчитайся! К столбу! Шаг вперед! В камеры!" Казалось, что страх объял собравшихся, однако никто не шевельнулся. Все только вяло отворачивали головы, словно реальность больше не касалась их. И надсадный лай отдававших команды перешел в хриплое брюзжание. Одеревенело стояли на помосте раздутые фигуры с налитыми телами, точно набитые чучела.
Архивариус не спеша подошел к ним.
— Каинова печать, — сказал он, — навечно останется на ваших лбах.
Он слегка ткнул кончиком своей ручки в грудь чернорубашечника.
— Стаффаж, — произнес он.
Послышался шипящий звук, как будто выпустили воздух из тугой резиновой кишки. Надутый брюхан стал ужиматься, сморщиваться, оседать, как пустой мешок, и вот уже одна униформа осталась лежать на полу.
Одна за другой валились дутые фигуры, чучела власти, крикуны, испуская удушающий смрад.
— Так, мои господа! — воскликнул архивариус.
По лицам собравшихся пробежала тень улыбки. Хотя многие еще не вышли из летаргического оцепенения, чтобы почувствовать освобождение от спектакля. Некоторые вялой рукой проводили по лбу, точно силясь припомнить, с какой целью, для чего они тут были. Один из устроителей собрания протянул архивариусу сверток рукописей. На обертке внушительной связки, которую Роберт, чуть помедлив, принял, стояла надпись: "Протоколы страшной секунды".
Толпа уже расползалась, робкая и пришибленная, к выходам; словно холодное забытье смывало все былое. По подвалам пронеслась ледяная струя воздуха, казалось, что она вбирала в себя всю боль. В то время как последние фигуры скрылись из виду, архивариус заметил, что из других коридоров выползают новые группы зеленых масок.
Черные униформы уже унесли городские служители в кожаных фартуках и кепках с козырьками; и архивариус неспешно удалился со свертком в руке. Он прошел шагов тридцать по подземному коридору, когда услышал позади себя отдаленный возбужденный гул и голос оратора, открывающего новое собрание.
Не добрая воля привела их сюда на встречу, но злая необходимость — так будто бы звучали первые слова говорящего. Роберт был ошарашен: ведь это те же слова, какими оратор открывал предыдущее собрание! У архивариуса было такое чувство, как будто почва уходит у него из-под ног.
Вернувшись в Старые Ворота, он отослал из своей комнаты в пилоне дожидавшегося его Леонхарда, швырнул пустой том хроники в угол и заперся у себя до утра.
14
После посещения собрания масок точно завеса нависла перед глазами архивариуса. Он часто мучился теперь головными болями — словно ему в темя вбивали гвозди.
Проходя по архивным помещениям, он натыкался то на передвижной столик, то на стул. Протягивал руку к книге, но попадал мимо. У него как будто колыхалась черепная коробка, подобное ощущение он, бывало, испытывал в периоды истощения, наступавшего после чрезмерно напряженной работы. Хор, взывавший к состраданию, Miserere nobis, все время стоял у него в ушах. Когда ему попалась однажды на глаза репродукция картины с изображением святого Себастьяна, пронзенного стрелами, он прикрепил ее у себя в комнате к стене.
События, в которые он оказался втянутым с первого дня своего пребывания в городе за рекой, утратили видимую связь. Пережитое представало перед ним разорванной картиной, в виде клочков и обрывков, которые, как осколки, больно ранили память. Временами его охватывала какая-то особенная тоска, когда им слишком ясно и тревожно осознавалась сиротливость и бесприютность жизни. И все же во всем, что он видел здесь, должно быть, скрывался определенный смысл.
Он не знал, как долго он находится в этом городе; иной раз ему казалось, что прошло несколько дней, в другой раз — что миновало полвека. Он сидел за своим письменным столом, ходил по архивным помещениям, не отличая один час от другого. Редкие короткие беседы с Перкингом касались служебных дел и ничего не давали ему для разъяснения собственных вопросов.
Он стал звеном в цепи, как она исстари тянулась по замыслу Префектуры. Он не знал, удовлетворяла ли его деятельность Высокого Комиссара, согласовалась ли она с теми планами, какие он связывал с назначением его на должность архивариуса. Это его уже даже не заботило. Со времени телефонного звонка, неожиданно заставшего его в зале с фресками на кирпичной фабрике, никаких прямых указаний из Префектуры не поступало. И все же ему казалось, что о нем не забыли, более того, осведомлены о каждом его шаге, каждом действии и, может быть, даже направляют их. Так, к примеру, он был почти уверен, что депутация, которая пригласила его на собрание масок, приходила к нему по указанию свыше.
Как-то раз заглянул к нему Катель, еще более бледный и осунувшийся. Художник осведомился, поддерживает ли еще Роберт связь с Анной, и сообщил о волнении, которое царит повсюду в городе. Он как будто хотел узнать, известно ли архивариусу что-нибудь о происходящих в настоящее время изменениях. Но Роберт от него первого услышал, что число прибывающих сюда людей ныне превысило нормальный прирост и увеличивается день ото дня. Нечто в этом роде, припомнил Роберт, говорила и Анна в связи с расширением зоны казарм. Катель высказал соображение, что размещение столь большой массы прибывающего народа уже в ближайшее время, должно быть, потребует очистки города от значительной части населения. Лагеря из палаток и бараков, который разбит в пригороде, недостаточно, потому что и аппарат необходимых работников и городских служащих должен неслыханно увеличиться. В связи с этим есть причина опасаться, что закономерный цикл теперь невообразимо ускорится, и еще художник сказал — чего Роберт не понял — об изменении космического срока и очередности.
