— Вы не возражаете, — обратился архивариус к месье Бертеле, — если я немного поговорю с господином Лахмаром, которого так неожиданно встретил здесь.
Сержант присел на ступеньке.
Молодой солдат, тщетно пытаясь пригладить топорщившийся на нем не по размеру широкий форменный сюртук, осведомился о самочувствии Роберта.
— Так вас, значит, миновала эта участь?
Архивариус только небрежно махнул рукой.
— Но скажите мне, господин доктор Линдхоф, — продолжал студент, понизив голос, — где я нахожусь? Я не могу объяснить себе, как я попал сюда и что здесь со мной происходит. Последнее, что я помню, что у меня закружилась голова, мне стало совершенно дурно и потом — потом, Должно быть, сознание мое угасло, или, вернее сказать, я потерял сознание, потому что "угасло" звучит двусмысленно. Когда я очнулся после обморока, то увидел себя с товарищами других подразделений на мрачном карантинном пункте. Я со страхом подумал, что меня ранило, но этого, к счастью, не произошло.
— Да-да, — кивал Роберт.
— Как хорошо, что я встретил здесь вас, — продолжал молодой солдат. — А вы нарядно одеты, как я вижу. Скажите мне, господин доктор Линдхоф, что это за край — не Хенна ли, мой любимый город на море, о котором я все время думал, когда писал, и где я, как на новой Атлантиде, находил приют своим мыслям? Но здесь нет моря, во всяком случае, я его еще не видел, здесь одна только степь до самого горизонта.
Он нахмурился.
— Мой дорогой Лахмар, — сказал архивариус, — где бы вы ни были, вы всегда пребываете в вашей Хенне и маните нас туда, как Мёрике в свой Орплид, что сияет издалека.
— Это не совсем так, — возразил молодой солдат. — Ведь Орплид — страна грез, а Хенна — край моей действительности с младенческих лет. Хенна — это тот уголок, где ничто не могло происходить вопреки закону, порядку, справедливости. Люди там свободны от случайности, которая есть зло, и императрица, стоящая над ними, не только хранит в неприкосновенности сокровища искусства своей страны, но и олицетворяет перед Богом совесть своих подопечных. Хенна должна стать древней родиной духа, иначе все было бы напрасно — ненужные постройки, ненужная жизнь, ненужные войны и битвы.
Молодой Лахмар, прикрыв ладонью глаза от ослепительно яркого света, всматривался в голое поле, на котором стояли казарменные строения с колоннами. Мальчишеская улыбка слетела с его лица.
— Ничто не напрасно, — сказал Роберт, — что на пользу ясности духа. Вы сами это знаете, мой дорогой Лахмар, и сами это доказывали. Но как случилось, что вы при вашем слабом здоровье надели мундир?
— Я с трудом выдерживаю службу, — сказал студент, — и очень страдаю. Меня просто забрали, как это стало сейчас обычным. Я совсем не гожусь в солдаты.
— А врачи?
— На пушечное мясо всякий годится, — сказал юноша, едва достигший двадцати одного года.
— Так, значит, — задумчиво проговорил архивариус, — в мире все еще продолжается война?
— Война дошла до грани безумия, — сказал Лахмар с отчаянием в глазах.
— Но вам следовало беречь не только вашу жизнь, — сказал архивариус, — но и ваши способности, ваш большой талант — залог вашего будущего развития.
— Я не слишком уверен в нем, — сказал молодой человек.
— Полно, полно, — возразил Роберт, — вы должны были быть уверены. Вспомните, вы ведь не раз говорили мне, что достигнете успехов не раньше чем к сорока годам.
— В это я и теперь еще верю, господин доктор Линдхоф.
— Но, — начал было Роберт и тут же умолк со смиренным "да-да…".
— Вы думаете, мне это легко далось?
— Скорее слишком тяжело, мой друг, — сказал архивариус. — и все же почему вы дали напялить на себя этот мундир, который ничего общего не имеет с вашей натурой? Почему вовремя не сбросили его?
— Но моя жизнь принадлежит императрице! — возразил юный Лахмар.
Роберт озадаченно смотрел на него.
— Ну да, — понимающе сказал он, — Хенна.
— Я же не имею права делать того, что не подобает гражданину Хенны. Я — в особенности. Я был бы лгуном в своих глазах, если бы уклонился от службы.
Роберт кивнул.
— Но здесь — не Хенна, — настаивал студент. — Каким бы древним и почтенным ни был мой город, он все же остается приютом молодости, прибежищем радости. Если я когда-нибудь смогу пройтись с вами по этому городу, куда нам запрещено выходить, то, может быть, я узнаю в нем знакомые черты и отыщу по крайней мере какие-то следы, которые укажут мне путь.
— Мы, — сказал Роберт, — прибыли на другой конец мира, но вполне может статься, что это тот же самый мир. Я живу в центре города, — продолжал он, уклоняясь от прямого ответа, — в большом Архиве, где собраны замечательные сочинения и документы, которым вы бы порадовались. И ваши художественные легенды о Хенне тоже, возможно, взяты теперь туда на хранение на какой-то срок.
— Вы придаете такое значение моим работам! — сказал юноша. — Но, — заметил он, — у меня создалось впечатление, что последняя моя статья вам понравилась меньше, чем прежние.
Роберт высказал свои соображения на этот счет и сказал, что можно было бы внести кое-какие изменения и дополнения в рукопись, но оборвал себя и закончил предложением:
— Но ведь и фрагмент может оставаться для нас свидетельством.
— Он слишком мало значит, — возразил Лахмар, — ибо то, что стало очевидным, не заменяет того, что еще не стало очевидным.
Архивариусу до боли в душе стало жаль безвременно ушедшего из жизни юноши, еще даже не осознавшего своей смерти и жизни, которую насильственно оборвали и которая осталась фрагментом. Она загорелась и угасла, как метеор, на мгновение вспыхивающий на ночном небосводе, и немногие, быть может, заметили ее светящийся след; но Роберт знал, что в его памяти она еще не скоро угаснет.
Лахмар извинился перед своим уважаемым учителем, как он называл доктора Линдхофа, что в настоящее время чувствует себя еще слишком слабым.
— Увижу ли я вас еще когда-нибудь? — спросил он на прощание.
Архивариус заметил в его глазах сомнение.
— Конечно, — сказал он, хотя и понимал, что они уже больше не встретятся. — Нас будет связывать Хенна.
Умиротворенное выражение еще оставалось на лице юноши, когда он снова растянулся на каменных плитах пола; заложив руки за голову, он доверчиво смотрел вверх перед собой.
Сержант Бертеле, когда архивариус подошел к нему, не мог скрыть нервного нетерпения. Причиной тому был не только затянувшийся разговор Роберта с молодым солдатом; сержант показал архивариусу на серовато-желтое облачко размером с детского бумажного змея, которое стояло далеко на западной оконечности неба. Роберт заметил в ответ, что вот наконец какое-то изменение в монотонной синеве. Но Бертеле был склонен видеть в этом худое предзнаменование. Здесь ничто не происходит просто так.
— Гм, — рассеянно произнес Роберт.
Они вошли в казарму " #931;". Там, где обычно находится целла храма, располагалось сложенное из желтого кирпича строение в форме вытянутого прямоугольника. Коридор, противоположный конец которого выходил на каменную лестницу черного хода, делил все помещение на две половины. Потолки были так низки, что до них можно было дотянуться рукой. По обе стороны шли комнаты, в которые сквозь незастекленные оконные проемы-щели поступал слабый свет. Везде стояли трехъярусные нары, покрыты соломенными тюфяками, по бокам — скамьи и длинные столы, шкафы с вынутыми ящиками и без задней стенки, в углу — чан с водой, множество крючков на стенах, табуретки, лампа, стойка для деревянных ружей и сабель. Все буднично и обезличенно, все открыто, на виду. Свободные поверхности стен, выкрашенные белой краской, были испещрены нацарапанными и вырезанными надписями на разных языках и рисунками непристойного содержания. В раскрытые двери и оконные проемы тянуло сквозняком. Тяжелый дух и несмолкаемый шум голосов вперемешку с режущими, скребущими и скрипящими звуками нелегко было вынести любому, не только архивариусу, впервые переступившему порог казармы.
У одной из комнат, откуда доносились оживленный многоголосый говор и взволнованные выкрики, Роберт остановился. Он осторожно, стараясь остаться незамеченным, заглянул через дверной проем и увидел большую группу солдат, которые что-то горячо обсуждали.
— Всегдашний спор, — пояснил Бертеле архивариусу. — Каждый утверждает, что именно его страна выиграла кампанию, потому что сам не был свидетелем того, как закончились события, вследствие чего видит мировую историю такой, какой она была на тот момент, когда его оставило сознание и он был доставлен сюда.
— А я тебе говорю, Карл, — гудел хриплый бас, — мы никак не могли проиграть тогда войну. Полстраны было уже завоевано. Смотри, — и он начертил мелом несколько жирных штрихов на стенной доске, — вот здесь мы стояли двенадцатого, а семнадцатого мы уже вырвались из окружения и капитан мне еще сказал: "Ну, Людвиг, дело ясное", Карл, дружище, ты только подумай, что это значит, когда сам капитан говорит такое. "Дело ясное", — сказал он. Он же имел в виду военные действия, разве не так?
