из оленины с пряным пивом.
Не понимая толком, где живем, мы хорошо знали – зачем: Рига был курортом социализма.
“Если выпало в империи родиться, – радостно подхватили мы только что появившиеся в самиздате стихи, – лучше жить в провинции у моря”.
Мне и без подсказки Бродского казалось естественным держаться как можно дальше от Кремля и как можно ближе к пляжу. Отец не уставал радоваться. Умея сравнивать и учитывать все преимущества своего географического положения, он умело пользовался им. Преимущественно – летом, когда он, нарядившись в пеструю, перешитую бабушкой из занавесок пляжную рубаху, с сигаретой в зубах и с безнравственными друзьями сворачивал от цементного Лачплесиса на идущую вдоль моря улицу Юрас. Тут, между основательной оградой и рослыми соснами, пряталась мраморная дача буржуазного диктатора Ульманиса, занятая, естественно, Хрущевым. По присыпанной мелким песком мостовой гуляющие добирались до короткой, упирающейся уже прямо в море, Турайдас. Здесь, напротив удобной эспланады, садилось солнце, расплавленное белесым Рижским заливом, и всё те же приезжие блондинки, размягченные закатом, становились сговорчивыми.
– Пир красок, – мурлыкали они.
– То ли будет, – нежно поддакивали местные.
2
В теплые дни отец примыкал к летним друзьям, но зимой дружил только с одним инженером. Отличник и ударник, проектировавший вагоны всех советских электричек, Нё- ма прекрасно зарабатывал, жил в отдельной квартире на улице имени неизбежного Горького и владел бежевой “Ладой”. Достигнув всего завидного, Нёма захотел странного. Судьба его выслушала и отправила в Англию в составе делегации вагоностроителей. Обычно родина не рисковала холостяками, но у Нёмы оставались в заложниках жилье с окнами на женское общежитие и автомобиль немаркой окраски, которому он из коварства накануне поездки купил зимние покрышки.
Не удивительно, что просчитавшиеся власти рассвирепели, когда Нёма, добравшись до Лондона, тут же попросил в нем политического убежища. В связи с этим тройка, состоящая из подполковников Ревалда и Невицкого, а также генерал-майора Авдюкевича, постановила заключить Нёму под стражу при его появлении на территории СССР. Но он оказался на этой территории лишь тогда, когда она перестала быть СССР, и только для того, чтобы в открывшихся архивах КГБ полюбоваться на то постановление, которое я сейчас цитирую.
Нам пришлось труднее. Дерзко расставшись со всем ценным, включая любимую женщину, именуемую в деле “сожительницей”, Нёма не мог отказаться от бесценного и, собрав его в потертый из конспирации портфель, отдал на хранение отцу, рассчитывая, что тот тоже выберет свободу и когда-нибудь вернет клад владельцу.
Услышав по BBC, что рижский вагоностроитель предпочел остаться в Англии, мы впали в веселую панику. В ожидании обыска прежде всего следовало избавиться от самиздата. Жечь его было негде и жаль, поэтому мы отвезли мешок отборного чтива к Пете, на редакционную дачу, которую никто не навещал по случаю глубокой осени. С портфелем, враз ставшим радиоактивным, мы поступили по совету болгарских (других не было) детективных романов: сунули в ячейку автоматической камеры хранения.
Спрятав концы, мы стали ждать развития событий и – заодно – учинили могучий завтрак с селедкой под Тома Джонса и сестер Берри. В диссидентском ажиотаже мы и не заметили, как прошли сутки, срок хранения багажа закончился, и пришла пора переложить портфель в другой ящик.
На семейном совете долго решали, кому идти на вокзал. Отец, служивший в институте ГВФ, ходил в лётной форме профессора хоть и гражданской, но авиации и привлекал слишком много внимания (для того он ее и носил). Со мной дело обстояло не лучше, потому что, заросший спереди до груди и сзади до лопаток, я напоминал волосатого человека Евтихиева, и меня пытались высадить из трамвая. Зато брат подходил по всем показателям.
Вернувшись из армии, где он чуть не попал в число душителей Пражской весны, Игорь устроился на завод, располагавшийся по соседству от того, который я охранял от пожара. Мой изготовлял автобусы, его – Нёмины вагоны, и оба находились в самом гнусном районе Риги, незаслуженно названном Красной Двиной. Игорь работал в военном представительстве, и я до сих пор не знаю, что это значит. По-моему, он – тоже. Мои коллеги до исступления играли в домино, его – в шахматы. Кадровые офицеры, они годами оттачивали на шахматной доске тактическое мастерство, которое им не помогло в независимой Латвии, когда их завод, как и все остальные, закрылся, сдавшись без боя.
Надвинув кепку до бровей, Игорь шел на вокзал, виляя. Вокзал, однако, располагался в пяти минутах от дома, так что особенно вилять было негде. За ним – незаметно, насколько нам это удавалось – следовала вся семья, включая бабушку. Заветная ячейка камеры хранения не открывалась. Подергав ручку, Игорь отправился за помощью, и она пришла в виде человека в штатском, который ловко усадил его в автомобиль.
– Игорька в ДОПРу замели, – мгновенно отреагировала бабушка, дольше других жившая при советской власти и лучше всех ее понимавшая.
В КГБ зловещий портфель вскрыли при понятых. Там оказались записная книжка, вузовский диплом, справка о сдаче экзамена по английскому языку для кандидатского минимума, медаль ВДНХ, выцветший номер “Плейбоя” и грамоты за успехи в социалистическом соревновании.
Не стоит удивляться эклектическому составу этих сокровищ. Чуть позже мы сами собрали всё, что могло убедить свободный мир в нашей профпригодности. По молодости лет только у меня не было случая отличиться, но одну грамоту я все-таки увез, спрятав в старый учительский атлас, ценный тем, что мир в нем был раскрашен в империалистические цвета и позволял заучивать колонии, что страшно помогало всем, кто собирал марки. Среди пестрых карт моя алая грамота не выделялась и внимание таможни не привлекла. Поэтому я и сейчас любуюсь нарядной картонкой, подтверждающей мое участие в чемпионате младших классов 15-й средней школы по футболу. Не победу, а участие, но я все равно горжусь тем матчем, в котором наш 4 “В” одолел хулиганов из бандитского 5 “Б” со счетом 5:4, после чего наши форварды сбежали от расправы. Хорошо еще, что на нас, защиту, проигравшие не обратили внимания.
Изучив улики, следователь брезгливо смахнул “Плейбой” в свой стол, а записную книжку сладострастно запер в сейф. О ее судьбе Нёма узнал много лет спустя, когда новые власти злорадно устроили в рижском КГБ музей. Из своего многотомного дела Нёма выяснил, что его записная книжка развлекала КГБ до последних дней советской власти. Она позволяла сотрудникам ездить вслед за ее хозяином по городам и весям СССР, где Нёма бывал в командировках, гостях и на свиданиях. Каждый адрес, начиная с курортных, тщательно отслеживался и негласно проверялся на предмет заговоров и
