букваревской звезды, о его предстоящем падении и что простодушного задаваку давно пора бы проучить, и хорошо, что Воробьихинский начал это… Не знал он и того, что немногочисленные его институтские друзья сидели сейчас, опустив носы, или гордо молчали, но дружно ждали, какие шаги предпримет в новой обстановке их любимец.
Но долго пребывать в таком состоянии Буквареву не пришлось. Секретарша Воробьихинского принесла ему книгу приказов и раскрыла ее на последней заполненной странице.
— Прочтите и распишитесь, Василий Иванович.
Букварев прочел свежий приказ, в котором Воробьихинский объявлял ему выговор и предлагал усилить контроль за качеством представляемых сотрудниками отдела проектных разработок. Все вчерашнее тотчас всколыхнулось в его душе и отразилось на лице.
— Да вы не расстраивайтесь, Василий Иванович, — утешила его секретарша, забирая книгу. — Не вы первый, не вы последний. От этого не умирают.
— Да, конечно, спасибо, — растерянно ответил Букварев. Секретарша с жалостью поглядела на него, прижала книгу к груди и тихо, оглянувшись раза два, вышла. Букварев застыл, обхватив голову руками.
Его не задело, что остался ненаказанным главный виновник Губин, он не вправе был перекладывать вину на кого-то или делить ее. Подписал — значит, отвечай. Проект дороги — не поздравительный адрес юбиляру. Это документ, по которому государство выделяет многие сотни тысяч рублей, это эшелоны со строительными материалами и машинами, это труд большой армии квалифицированных людей, в результате которого должна вступить в действие многокилометровая современная транспортная магистраль, удобная в эксплуатации, долговечная и желательно радующая взор проезжающих. Автопоезда огромной мощности и грузоподъемности повезут по ней лес, миллионы кубометров леса. На ее бетонное полотно ринутся тысячи автомобилистов и мотоциклистов. В недалеком будущем по ней повезут на Север громоздкую технику для рудников, нефтяных и газовых промыслов, в том числе и стальные трубы такого диаметра, что в них, не пригибаясь, может разгуливать человек. Сейчас трудно даже вообразить, какая нагрузка обрушится на эту дорогу через каких-то пять-шесть лет…
— Бр-р! — встряхнулся Букварев и подумал: «Надо же! Ведь знал же, что нечто подобное выговору обеспечено, ждал этого равнодушно, вину свою вполне сознавал и вроде готов был к наказанию, а объявили его — и мерзко стало на душе, будто кинули в нее холодным грязным булыжником».
«Надо быть мужчиной», — со вздохом сказал он себе и попытался взять себя в руки, но в груди все равно что-то ныло, а с лица не сходила раздраженно-страдальческая гримаса.
В его кабинет, деликатно постучавшись, осторожно зашел Губин.
— Я больше всех виноват, старик. Перед тобой виноват, — заговорил он, обескураживающе разводя руками. — Прости. Не ожидал, что так получится. Это урок на всю жизнь. Жаль, что твоей карьере он может повредить. Но думаю, что не повредит. Все же понимают, что не ты тут причиной…
— После драки кулаками, значит… Не ной уж под руку, и так… — не глядя на него, буркнул Букварев.
— Я не ною. Думаю, как дело исправить…
— И что придумал?
— Да трудно тут что-нибудь нафантазировать, — не сразу ответил Губин. — Голову изломал, а ничего нового в нее не пришло. Никто не сделал бы этот проект идеальным. Все равно строители не по нашей смете будут получать деньги, а по фактически выполненной работе. Тут и шума не следовало бы поднимать. Не пойму я ни Грачева, ни Воробьихинского. Грачеву и строителям это выгодно, а они кочевряжатся. Воробьихинский раньше при таких ситуациях только посмеивался, а теперь тоже стал в позицию. По-моему, он просто зол на тебя за что-то. Поосадить тебя решил, чтобы не мнил ты о себе высоко и не залетал мыслию дальше тех заданий, которые он тебе дает. Боится, что при полной свободе ты его за пояс заткнешь, а может, и в его кресло сядешь. Всякий ведь судит о событиях и людях в меру своей испорченности. А его мыслительные лазейки, ходы и выходы ты знаешь. Вернее, никто их до конца не знает. Но — черт с ним! Я думаю к Грачеву сходить и попробовать уговорить его, чтобы он больше с этим делом не возникал. Он мужик понимающий. Да и не следовало бы ему на нас бочку катить, потому что целиком от нас зависит…
— Ну и методы у тебя! Подлог, обман товарищей… Шантажа только в твоем арсенале и не хватает! — презрительно бросил Букварев. — Неужели и на это пойдешь?
— Какой уж шантаж! — вздохнул Губин. — Сейчас в пору хотя бы удачно повиниться, обещать впредь не допускать… доверием заручиться…
Букварев презрительно поморщился и отвернулся. Губин навел его на невеселую мысль о себе. Губин, хоть и вздыхает перед ним, и винится, а на самом-то деле ему все божья роса, вот и из этой истории он вышел фактически сухим. Все знают его характер; улыбнулся, оступился, испачкался, утерся и снова — улыбка во все лицо. У Букварева положение иное. И дело тут не только в занимаемой им должности. Дело в его характере, принципах, в отношении к нему Воробьихинского. Ведь не исключено, что и в следующих разработках отдела выявятся ошибки и просчеты. Хотя бы из-за вечной спешки. Одному Буквареву за всем не уследить. А винить теперь станут в первую очередь его, как давшего повод. И если возьмется за него Воробьихинский со своими подпевалами покруче, то и окажется безгрешный и безупречный прежде Букварев в роли козла отпущения, ломовой лошадки, которую примутся со всех сторон хлестать кто хворостинкой, кто кнутиком, а кто и дубиной.
Нет, Букварев никогда не согласится с такой ролью, не потерпит и сотой доли того унижения, которое, может быть, уготовано ему в институте, прояви он слабость или растерянность. Он из этой передряги должен выйти более сильным, умудренным и чистым. Так что самонадеянности и простодушию — конец.
— Зря ты на Воробьихинского и на его старых прихлебателей напустился, — осуждающе заговорил осмелевший Губин, считая, что друг его подавлен и не видит выхода. — Ты бы сходил к нему и повинился, пусть и притворно. Он и притворство твое учует, но и смягчится. Я его знаю. Ему лишние враги тоже ни к чему. Тем более такие, как ты.
— Что же ты мне советуешь? По-твоему себя повести? У дверей института встречать его с поклоном, снявши головой убор,
