– Ерунда какая-то, – пробормотал Хазе, морщась и потирая лоб. – Их просто много, и они почти одинаковые. Дворняжки все похожи друг на друга. Троллейбус стоит недолго, поэтому рассмотреть их как следует не удается.
Найдя разумное объяснение, Хазе постарался успокоиться, но всякий раз глядя исподтишка на бродяг, сам не желая того, сравнивал их между собой. Это оказалось нелегко, так как животные меняли позы, да и время было ограничено. В конце концов, Хазе надоело, и он попытался выбросить из головы странные совпадения и переключить внимание на другое.
Снег за окном начал таять, сопливясь слякотью и туманя окрестности. Прохожие, хмурясь мелкой взвеси, поднимали воротники и шагали, выбирая среди грязного месива место посуше. Лохматясь мокрыми боками и спинами, среди терок ног сновали собаки. Некоторых вели на поводках. На короткий миг Хазе вдруг показалось, что не люди выгуливают собак, а, наоборот, собаки – своих хозяев. Зажмурив глаза и помотав головой, он отбросил неправдоподобные видения, но шальная мысль уже засела в мозгах. Обманывая самого себя, что не хочет ее проверять, Хазе решил выйти просто прогуляться. Двери буркнули за спиной: «Пока», и он с удивлением огляделся вокруг. Он стоял на той же самой остановке, откуда уезжал.
– А! Ну все понятно! – сообразил Хазе через минуту размышлений. – Троллейбус на конечной развернулся, потом на другой и обратно привез. Я круг сделал. Только что-то я этого не помню. Да и кондуктор почему-то не потребовал еще раз билет купить. Наверное, я задумался, а кондуктор меня не заметил. Все просто. И никакой мистики. Айда домой. Нагулялся.
Не желая встречаться ни с кем из знакомых, Хазе пошел кружным путем. И следуя непреложному закону подлости, у подъезда напоролся на Витьку, кормившего дворового пса. Шарик, наскоро проглотив кость и едва не подавившись, ощерил зубы и с лаем бросился было к художнику, но тут же поджал хвост и рванул в обратную сторону.
– Чего это с ним? – удивился Хазе, обращаясь к Виктору.
Тот пожал плечами:
– А я почем знаю. Кто их разберет. Собаки – они такие собаки. Сейчас из рук кормишь, а только успей отвернуться, хвать тебя за ногу. Ноги-то не промочил? Сыро. С работы, что ли, идешь? А, ну да… Ты же говорил, что не работаешь. Зря, что не работаешь. Работать надо, деньги зарабатывать. Жить-то на что-то надо. Сейчас все работают. Я бы тоже работал, да мне пенсии хватает. Гулять, значит, ходил. А я подумал: с работы. А потом вспомнил, что ты не работаешь…
– Спокойствие. Только спокойствие. Дышите глубже, – успокаивал сам себя Хазе. – Не злись. Войди в его положение. Он дома сидит, никого не видит. Скучно ему, поговорить хочется, выговориться… Нет, ну я все понимаю! Но сколько можно из пустого в порожнее переливать?! Он сам вообще понимает, что ерунду мелет?!
– Я сначала и не понял, что ты идешь. Думал: ты или не ты. Потом пригляделся – вроде ты. А вроде не ты. Потом гляжу – ты…
– Как он мог меня видеть, если ко мне спиной стоял? Третий глаз у него на затылке что ли? – подумал Хазе. – Ой, ладно, Вить, побегу. Дел полно.
Избавившись от назойливого старика, он заскочил в дом.
За окном быстро стемнело. Завьюжило снежным крошевом с изморосью. Иногда с улицы доносился отрывистый собачий лай, а сверху от соседей – скрип половиц. Хазе размышлял, бродя по квартире и смоля сигаретой. Вчерашняя задумка нарисовать пустоту вновь разбередила его душу. Идея хорошая, но как ее воплотить? Как написать то, чего нельзя увидеть, потрогать? Какого цвета Ничто? Черного? А почему черного, а не белого, оранжевого или какого другого? Если черного, то квадрат Малевича вполне подходит. Но это не то. Совсем не то. Пустота – не какой-то определенный объект, изображение которого можно перенести на холст. Пустота – Все в Ничто и Ничто – во Всем. Ее можно лишь почувствовать. Узреть незримое, сделав незримое зримым…
Изредка Хазе нащупывал слабое подобие тени озарения и принимался что-то быстро-быстро рисовать. Но, внезапно остановившись, сминал листок, и тот катился по полу.
Эфирный сгусток, не желая быть замеченным, перемещался по комнате из предмета в предмет. Наблюдая за творческими мучениями, минуя атомы и молекулы стены, он просочился в шкаф. Лапы опустились в ножки, за сетчаткой стекла блеснули фужеры зрачков, шерсть вздыбилась корешками книг. Постояв неподвижно, пес потянулся, скрипнув суставами старой мебели. Позабывшись, он помахивал хвостом, сметая пыль за задней стенкой шкафа. Шорох привлек внимание Хазе, и хвост тут же уложился стопой белья. Художник принялся за работу, а скучающая пустота, выгнувшись экраном телевизора, вытянулась подоконником и улеглась диваном. Тишина, прерываемая мерными шагами, убаюкивала, погружая в Никуда.
Удар в бок плюхнувшегося на диван Хазе выдернул из дремы. Взвизгнув пружинами, пес распластался по полу и вскочил лапами стола. Придя в себя, он свернулся клубком столешницы, обиженно поглядывая пепельницей с дымящимся зрачком сигареты.
Пес подождал, пока художник уснет, и высунул морду в окно. Лакая время из миски ночи, он оборачивался, когда Хазе ворочался с бока на бок. Насытившись, пес втянулся в диван и лизнул художника языком подушки.
– Неужели уже утро? Вроде только-только задремал, – очнулся Хазе.
В окно синицей требовательно стучала дневная белизна. Комната сонно хмурилась сквозь занавеси век.
Усевшись, художник почувствовал першение в носу и, не удержавшись, громко чихнул.
– Вот тебе и прогулялся. Простыл. Надеюсь, температуры нет.
Зашелестела аптечка, и градусник зарылся ртутной макушкой в подмышку. Хазе, ожидая результата, прислушивался к своему самочувствию. Во всем теле слабость. Воздух словно загустел и тяжело проходит в легкие. В голове туман. Хотя его можно списать на недосып, и есть надежда, что со временем он рассеется. Но все признаки начинающейся болезни на лицо. Градусник ухмыльнулся, показывая 37 и 7.
Пошатываясь, Хазе пошел на кухню. Продираясь сквозь пустоту, он схватился за косяк, и тот, будто резиновый, едва заметно спружинил под пальцами. Пес метнулся следом, перепрыгнув через стену и оборачиваясь раковиной с вытянутым языком крана. Зажурчала вода, исчезая в утробе чайника, который вскоре запыхтел паром. Художник съел пару бутербродов и вернулся обратно, сопровождаемый невидимым спутником. Лежа на диване, Хазе рассматривал завитушки сигаретного дыма, ввинчивающиеся в потолок штопором. Чудилось, что если за него потянуть, то можно выдернуть пробку, и тогда сверху, словно из открытой бутылки, хлынет поток неба вперемешку с планетами и звездами. Еще один сюжет для картины. И не самый плохой. Впрочем, у художника их накопилось более чем достаточно. Оставалось лишь воплотить замыслы. Но именно с их реализацией у Хазе были большие проблемы. Когда он работал в издательствах, то жаловался на нехватку времени и усталость, втайне осознавая, что просто ищет повод не заниматься творчеством вплотную. Хазе успокаивал себя тем, что жизнь длинная, и все еще успеется. Ложь постепенно накапливалась, приводя в отчаяние. Оглядываясь на ушедшие годы, художник впадал в панику и, бросив все дела, начинал судорожно писать. Закончив картину, он избавлялся от чувства неудовлетворенности, опять погружаясь в сиюминутную суетность. И все начиналось сначала. Так продолжалось до тех пор, пока Хазе прямо не признался себе, что он лгун и лентяй. Тогда он уволился, твердо решив заниматься только искусством. Но оно не приносило никакого дохода, и поэтому художник обреченно ожидал неизбежного финала, когда он будет вынужден вновь устроиться на работу.
Окурок ткнулся в пепельницу, обламывая спираль штопора, уходившего в потолок.
6
Дни перетекали в ночи, оставляя в памяти смутное чувство безвозвратного ухода. Суматоха действительности, поначалу назойливо барабанившая в дверь, отступила, осознав бесполезность попыток. Разбившись о скалу неприступного непонимания, она обтекла островок мастерской и покатилась дальше, закручивая встречных в водоворот бытия. Отрешившись от реальности, Хазе создавал свою, колдуя над мольбертом, словно чародей над кипящим котлом волшебного зелья. Работа близилась к завершению, но каждый штрих давался все труднее и труднее. Подолгу художник замирал перед картиной пустоты и не понимал, чего в ней не хватает и что, собственно, нужно добавить. Сделав мазок-другой, он останавливался, осознавая, что сотворил не то, что этого здесь быть не должно, что это – полная ерунда и ахинея. Вернув картину в исходное состояние, Хазе молча пялился на полотно, как баран на новые ворота. Злость охватывала все его существо. Он вскакивал и судорожно метался по квартире. Закуривал и, сделав пару затяжек, тушил сигарету. Возвращался к картине, тупо сидел подле нее и вновь вскакивал. Смесь из отчаяния и ненависти к творчеству, к собственной неумелости и ограниченности пропитала его насквозь. Несколько раз он порывался бросить работу, разорвать картину на мелкие кусочки, чтобы забыть и больше не вспоминать о ней. Но уничтожить ее он уже не мог. Стоило к ней прикоснуться, как та расплывалась и выгибалась, словно мягкая ткань, но стоило ее оставить в покое – возвращала прежнюю форму. Точно таким же образом вели себя и окружающие Хазе предметы. Стены вдавливались и растягивались подобно легко натянутой мембране, диван вминался под его тяжестью, пол засасывал ступни, как болотная тина. Даже любимая кисть, до последнего сопротивлявшаяся всеобщим изменениям, предательски извивалась червем в руке.
