были сейчас забыты: ни приказа «вперед», никаких других распоряжений.
Вскоре в нашу деревню стали поступать первые раненые.
— Ну что там? Как? — Мы бросились к ним.
— Дела ничего… Наши пошли вперед…
А танки всё ревели и ревели. На башнях наименования танковых колонн и надписи: «От орловских колхозников», «Богодуховец», «Освободитель Проскурова», «Уральский рабочий», «Сибиряки — фронту»…
Мы понимали: началось что-то грандиозное, то, чего все ждали, к чему готовились, ради чего мы каждый день выходили на работу. Но никто из нас точно не знал в эту минуту, что же именно началось. Наступление на вашем участке фронта — на Сандомирском плацдарме? Или наступление всего 1-го Украинского фронта? А может быть, и всех фронтов?
Примчался Буньков — веселый, шумный, раскрасневшийся.
— Вечером будет митинг. Приведите себя в порядок. А пока, за неимением других дел, принимайте пленных. Сейчас первые партии прибудут. Тебе, Миша, поручение от комдива, — добавил он лейтенанту Соколову, — только смотри не шали!
Соколов, кажется, не обрадовался:
— Получше кандидатуры не нашли?
Они договорились о порядке транспортировки пленных. До соседней деревни, где находился наш штаб, сопровождать пленных будем мы. Дальше — хозвзвод и фотовзвод.
Первая партия прибыла в таком состоянии, что потребовалось вмешательство врачей. Пленных было четверо — оглохших от артиллерийской подготовки, окровавленных — из ушей и носов сочилась кровь, помятых и безразличных.
Саша попытался объясниться с ними на немецком языке. Ему приходилось не только с трудом подбирать слова, но и кричать, чтобы немцы услышали.
Один из них, видимо сообразительный, радостно закивал головой и повторил несколько раз понятное нам:
— Гитлер капут! Сталин — гут!
Другие немцы что-то проговорили, но я их не понял.
— Что они? — спросил я Сашу.
Странное дело: сколько лет мы долбили в школе немецкий язык, у меня даже были приличные оценки по этому предмету: я знал назубок артикли, мог прочитать с детства зазубренное стихотворение («Айн меннляйп штеет им вальде, ганц штиль унд штум…»), но я не умел произнести самой элементарной немецкой фразы, не говоря уже о более существенном — понять немца, если он объяснялся более серьезно, чем «Гитлер капут!». И не только школа — Эмилия Генриховна со своим идеальным немецким не помогла.
— Они говорят, что это ужасно, это страшно — то, что пережили сегодня, — объяснил мне Саша.
Узнал Саша и другое: что среди четырех пленных был один прибалт и один австриец.
Первую группу Саша повел один, хотя Макака предложил, правда робко, свою помощь:
— Давай вместе?
Видимо, ему не хотелось вести немцев одному.
Во второй партии немцев оказалось больше — семь человек. Тут же подоспела третья группа — шестеро. Объясняться было некогда. Двух раненых наскоро перевязали, и мы с Макакой повели их в штаб.
Макака и я, когда мы оказываемся рядом, похожи на Паташона и Пата. Рядом с пленными немцами Макака не выглядел Геркулесом. С карабином наперевес он суетливо бегал то в хвосте, то впереди пленных. Некоторые немцы прихрамывали, двое были без обуви, со стертыми в кровь босыми ногами, один только в портянках. Я шел сбоку колонны.
Пленные вели себя понуро-дисциплинированно. Сами старались не отставать и торопили отставших. До штаба нам предстояло пройти около трех километров — дорога не дальняя. Плохо только, что путь наш лежал по скользкой тропке с бесконечными подъемами и спусками. Мы шли медленно. А я еще, как назло, немножко прихрамывал.
Возле небольшой чахлой рощицы тропка сворачивала круто вправо, и тут мы чуть задержались. Один немел поскользнулся, зацепив ногой о корягу, второй присел, чтобы поправить мокрые, грязные портянки — единственную свою обувку.
Пока мы ждали, Макака подошел ко мне:
— А глупо все же, что мы даже языка не знаем. Интересно бы поговорить с ними. Правда?
В это время из рощицы вышел наш офицер. Звания его мы не могли определить — он был в телогрейке, но по шапке, гимнастерке и галифе безошибочно узнали: офицер.
— Кто такие? Куда идете? — спросил он нас довольно резко, поигрывая пистолетом.
Мы ответили.
— Я сам доставлю их в штаб, а вы возвращайтесь за следующей группой! — приказал он тоном, не терпящим возражений.
Я явно опешил и посмотрел на растерявшегося Витю.
— Мы не можем, — сказал я не очень уверенно. — Мы их в наш штаб должны доставить, а вы…
Офицер перебил:
— Разговорчики! Выполняйте, что приказано! Иначе расстреляю, как собак…
Немцы стояли, обескураженные не меньше нас. И тут случилось неожиданное — офицер в упор выстрелил в Макаку, крикнул по-немецки:
— Лауфен, эзель![3]
Я не сообразил, что произошло, и не понял его слов, и того, почему он кричит по-немецки, а только отскочил в сторону и выстрелил дважды в воздух. Наши пленные продолжали растерянно топтаться на месте, никто из них даже не попытался убежать. Офицер, наоборот, отбежал к опушке рощи и, присев за деревом, целился уже в меня. Пуля свистнула рядом. И в ту же минуту один из немцев бросился к офицеру с криком: «Герр оффициер!» — и упал как подкошенный рядом с Витей. Макака, видимо, был ранен, но я не мог даже подойти к нему. Выстрелив еще раз по дереву, я понял, что офицера там уже нет. Я бросил гранату. Бросил наобум — между деревьями, и тут услышал крик. Уже не думая о немцах (Идиот! А ведь они могли бы меня взять голыми руками!), я бросился в рощицу. Офицер с залитым кровью лицом катался по земле, дика крича. Осколок попал ему не то в глаз, не то в щеку.
Когда я оглянулся, вспомнив о раненом Макаке, возле него хлопотали два немца. Они помогли ему приподняться с земли. Другие стояли на тропке.
— Ну что с тобой, Макака? Что? — Я стянул с него шинель.
— Ничего, — пробормотал Витя, прижимая бок. — Задело неглубоко, кажется. Ты пистолет, пистолет у него возьми!..
Офицер уже не кричал, когда я вернулся к нему, и не катался по земле. Он стонал и только тяжело дышал, прикрыв руками окровавленное лицо. Пистолет валялся рядом. Я поднял пистолет, боясь задеть курок. Ведь это был первый в жизни пистолет, который я брал в руки.
Что же делать теперь? Витя ранен. Один из пленных убит. Двенадцать топчутся тут же. И еще этот офицер. Кто он? Переодетый фриц? Разведчик или бандеровец? Он жив, и, пока жив, его надо доставить в штаб.
До штаба теперь было ближе, чем до нашего взвода.
Макака с трудом поднялся:
— Пойдем!
— Куда же в таком виде?
Пойдем, пойдем! — прошептал он, совершенно бледный и с
