Потом король принялся рассуждать о том, какое бесчисленное множество чудищ сотворило человеческое воображение.
— Я классифицировал их на определенные категории, о которых я уже говорил. Есть существа, любящие поесть, другие пребывают в страшных мучениях, есть неисправимые истерики, невозмутимые слоны и так далее. Какое разнообразие типов создают разные виды воображения! Какими красавцами и добряками мы бываем! Мы способны достичь верха человеческого совершенства. Мы близки к совершенству, мистер Хендерсон-Санчо.
— Я?
В ушах у меня еще звучал собственный рев. Умственные горизонты еще застилала пелена, правда, не совсем темная.
— Вы говорили о гран-ту-молани. Но как смотрится гран-ту-молани на фоне коров?
Он мог бы сказать «на фоне свиней».
Напрасно проклинать Ника Гольдштейна. Он не виноват в том, что еврей, что захотел разводить норок, а я — свиней. Судьба — сложная штука. Я задумал заняться свиньями задолго до того, как познакомился с Гольдштейном. Были у меня две породистые свиноматки — Эстер и Валентина. У обеих животы в крапинку и колкая, как иголки, рыжеватая щетина. Повсюду за мной ходили, ни на шаг не отставали. «Ты их только на дорогу к дому не пускай», — говорила Френсис. «Ты мне свиней не трогай, — заявил я тогда, — они стали частью меня самого».
Действительно ли эти умные животные стали частью меня самого? Я колебался. Может, спросить Дафу, не сказалось ли на мне свиное влияние? Я незаметно потрогал себе скулы. Они выделялись, как грибные наросты на стволах деревьев. Потом потрогал ресницы. У свиней ресницы бывают только на верхнем веке. В отличие от свиней у меня они росли и на нижнем, правда, реденькие и короткие. Мальчишкой я подражал Гудини — слышали о таком знаменитом фокуснике? Свесив с постели голову, старался поднять ресницами иголки с пола. Гудини это делал играючи. Удача не улыбнулась мне ни разу, и не потому, что ресницы были коротки.
С тех пор я сильно изменился. Мы все меняемся. Перемены в порядке вещей. Но почему они происходят? Дафу ответил бы, что так предопределено свыше.
Я потрогал себе нос, челюсти, ниже трогать не стал: я знал, что со мной произошло. Сплошная требуха. Вагон и маленькая тележка требухи. Туловище — будто цилиндр большого диаметра. Я даже дышать не мог без того, чтобы не хрюкнуть. Я посмотрел на короля умоляющими глазами. Тот услышал вибрацию голосовых связок у меня в гортани и спросил:
— Что за странные звуки вы издаете, Хендерсон-Санчо?
— На что они похожи, король?
— Трудно сказать. Будто свинья хрюкнула. Странно, вы столько сил положили, а выглядите на все сто.
— Неважно себя чувствую. И мне не удалось достичь совершенства.
— Вы работаете как сильный и самобытный человек, но воображение у вас порядком заблокировано.
— Это все, что вы видите?
— На то, что я вижу, смотрю со смешанным чувством. Вы проделали фантастические движения своим телом. У вас удивительно сочетаются разнородные, но равно неистовые силы. — Дафу вздохнул и улыбнулся: — Надеюсь, я не сказал ничего обидного? В любом начинании надо учитывать промежуточные факторы. Одни люди пропагандируют, другие подстрекают. Все мы разные. На нас оказывают влияние самые малые вещи и самые незначительные события. Да, чистый разум находится в состоянии постоянной работы. Но кому дано судить? Положительные и отрицательные элементы вечно конфликтуют друг с другом, и нам остается только наблюдать это с радостью или горечью. Иногда можно видеть прямое столкновение ангела и стервятника. У ангела сияет Око небесное, у стервятника глаза кровью наливаются. Человеческое лицо и человеческое тело — это книга, доступная науке и состраданию.
Я слушал короля, похрюкивая.
— Выслушайте меня дальше, Санчо, не прерывайте.
Подумав, что он скажет обо мне что-нибудь упоительное, я приготовился слушать.
— Развитие человеческого рода свидетельствует, что наши мечтания и надежды сбываются одни за другими. Впрочем, мечтания — не то слово. Именно потому, что они сбываются. Будучи в училище, в Малинди, я много читал о Булфиние, знатоке мифологии. В частности, его интересовала теория древних, что все сущее находится в состоянии полета. В самом деле, птицы летают, гарпии летают, ангелы летают. Дедал с Икаром тоже полетели. Вы из Америки прилетели в Африку. У всех человеческих достижений один и тот же источник — воображение. Воображение — движущая сила природы. Как не стремиться вырваться из земного плена? Воображение превращает желаемое в действительное, оно дает человеку силы, все меняет и возрождает: гомо сапиенс может стать тем, что он представляет. Дорогой друг, я рад, что вы здесь. Вы посланы мне небесами.
XIX
За дворцом находился заброшенный участок. Деревца там росли хилые. Цветы, пробившиеся сквозь каменистую почву, не имели запаха. Такие же цветы росли в моей комнате, комнате Санчо. Но служанки поливали их, и красные лепестки благоухали.
Каждый день я возвращался из львиного логова, оглушенный собственным ревом. Глотка болела, голова кружилась, глаза почти не видели, словно в них попала зола; колени подгибались от усталости. Только солнечные лучи помогали мне прийти в себя, как человеку, очнувшемуся после долгой изнурительной болезни. Вы знаете, какими бывают люди после длительного постельного режима. Они становятся чувствительными, сентиментальными, задумчивыми и слезливыми. Так и я. Подходил к цветам, наклонялся понюхать, жалостливо вздыхал. Штаны прилипли к телу. Волосы у меня отросли тонкие, густые, что у овец-мериносов, только черные. Мне приходилось то и дело поправлять из-за них шлем. Мой мозг, уже привыкший к переменам, вероятно, способствовал превращению меня в другого человека.
Окружающие знали, откуда я приходил, и, по-видимому, слышали, как я реву. Могло ли быть иначе? Если я слышал, как ревет Атти, значит, они слышали, как реву я. Под пристальными взглядами друзей и врагов я выбирался во двор и, чтобы успокоиться, принимался нюхать цветы. Запаха у них не было, зато какое разноцветье! Сзади подходил Ромилей — на тот случай если мне понадобится помощь. «Ромилей, — говорил я, — что ты думаешь об этих цветах? Они какие-то шумные».
После свидания с Атти я чувствовал себя заразным. Ромилей не захотел бросить меня. Поскольку я больше всего ценю в людях преданность, то сказал, что освобождаю его ото всех обязательств передо мной.
«Ты верный товарищ и заслуживаешь большего, чем потрепанный джип».
Я взъерошил его шевелюру и, кряхтя, поплелся к себе полежать. Все мои силы ушли в рычание. Казалось, будто из костей вытек мозг и они сделались полыми, как бамбук. Я лежал на боку, тяжело вздыхая и постанывая, с отвалившимся на подстилку животом. Мне представилось, что с головы до пят я и есть то самое до боли знакомое животное с крапинками на брюхе и сломанными клыками. Правда, сердце полнилось человеческими чувствами.
По правде говоря, я не очень верил в теории короля Дафу. Пока я проходил все девять кругов ада, там, в львином подземелье, он бродил вокруг, спокойный, даже томный. Иногда после моих упражнений мы все трое укладывались на лежбище, и он говорил: «Какой покой! Мне кажется, что я лечу. Попробуйте и вы». Но я к тому времени почти терял сознание и не мог взлететь.
В логове все было черного и янтарного цвета. Каменистые стены желтоватые. Такая же солома, такой же помет. Земля сероватая. Темная на хребте шкура львицы на груди становилась телесного цвета, на брюхе — белесая, а под ляжками — совсем белая, как снег в Арктике. Подушки на лапках — черные, ободки глаз — что смоль. Когда Атти раскрывала пасть, я чувствовал запах сырого мяса.
— Постарайтесь еще больше сделаться львом, — настаивал Дафу, и я старался вовсю. Он видел мои недостатки и тем не менее считал, что я делаю успехи. — Рычание у вас пока еще сдавленное. Оно и понятно, если учесть, сколько шлаков накопилось в вашем голосовом тракте.
Мне был противен собственный голос. Ромилей признавался, что слышал, как я рычу. И туземцев нельзя обвинять в том, что они считали меня учеником Дафу по черной магии. То, что он считал яростью при рычании, на самом деле было истошным воплем, подводящим итог моему жизненному пути от колыбели до Африки. Сплошь и рядом в моем рычании прорывались членораздельные слова и выражения, как то: «Господи», «Помоги», «Всемогущий, помилосердствуй», «Au secours»[20], «De profundis»[21]. Нежданно-негаданно мне приходили в голову французские слова. На этом языке я в детстве дразнил товарища из-за его сестры.
Итак, я рычал и ревел, а король, обняв львицу, смотрел на меня словно из ложи оперы. Шкура Атти заменяла шикарное платье. После таких сеансов у меня мутилось в голове и отказывались служить руки-ноги.
— Вам лучше, мистер Хендерсон?
— Лучше.
— Легче?
— Намного легче, ваше величество.
