Суворов отличается в ряде сражений, получает орден св. Георгия II степени, награждается шпагой с алмазами и производится в генерал-поручики. Но в полной мере его талант полководца раскрывается во второй турецкой войне. Победы под Фокшанами и Рымником, штурм Измаила поставили его в один ряд с великими полководцами. Падение неприступной крепости Измаил производит огромное впечатление в Европе. Да и сам Суворов из 60 своих побед самой выдающейся считал штурм и взятие Измаила. «На штурм, подобный измаильскому, можно отважиться только один раз в жизни», — говорил он. В честь этой выдающейся победы чеканится медаль, и графу Рымникскому генерал-аншефу Суворову присваивается звание подполковника лейб-гвардии Преображенского полка. Он награждается высшим российским орденом Андрея Первозванного, орденом св. Георгия I степени, золотой шпагой и алмазным пером на шляпу. Императрица благоволит к полководцу, видя в нем ум и огромный воинский талант. Высоко оценивая заслуги Суворова, которого считает своим воспитанником, Екатерина II ограждает его от нападок завистников и злопыхателей. После взятия Варшавы императрица поздравляет Суворова тремя словами: «Ура! Фельдмаршал Суворов!»
3 декабря 1795 года столица торжественно встречала великого полководца, в распоряжение которого был предоставлен Таврический дворец. Торжества, празднества, народные гулянья в его честь продолжались несколько дней.
Он не любил столицу и презирал придворную клику, называя ее «стоглавой гидрой». Прославленному полководцу ненавистны придворные шаркуны и лизоблюды, угодничество, невежество и лесть, царящие в свете. Свой протест он выражает многими «причудами»: «говорит загадками, поет петухом», бегает вприпрыжку. С необычайной легкостью переходит он от серьезных разговоров к шутовству и паясничанью. Граф А. В. Воронцов писал брату в Лондон 15 декабря 1795 года: «Граф Суворов здесь! Блажной также, чин по делам, а не к персоне».
Посол Франции Сегюр, очень дороживший своими приятельскими отношениями с Суворовым, считал, что полководец своим поведением хотел создать видимость заурядного человека. «Суворов, который лаврами прикрывал свои странности и едва позволительные причуды, — писал он, — привлекал мое внимание и уважение… Суворов возбуждал мое любопытство своей отчаянной храбростью, ловкостью и усердием, которое он возбуждал в солдатах. Он сумел отличиться и выслужиться, хотя был не богат, не знатного рода и не имел связей. Он брал чины саблей. Где предстояло опасное дело, трудный или отважный подвиг, начальники посылали Суворова. Но так как с первых шагов на пути славы он встретил соперников завистливых и сильных настолько, что они могли загородить ему дорогу, то и решился прикрыть свои дарования под личиной странностей. Его подвиги были блистательны, мысли глубоки, действия быстры. Но в частной жизни, в обществе, в своих движениях, обращении и разговоре он являлся таким чудаком, даже, можно сказать, сумасбродом, что честолюбцы перестали бояться его, видели в нем полезное орудие для исполнения своих замыслов и не считали его способным вредить и мешать им пользоваться почестями, весом, могуществом. Суворов, почтительный к своим начальникам, добрый к солдатам, был горд, даже невежлив и груб с равными себе. Не знавших его он поражал, закидывая их своими частыми и быстрыми вопросами, как будто делал им допрос; так он знакомился с людьми. Ему неприятно было, когда приходили в замешательство; но он уважал тех, которые отвечали определительно, без запинок. Это я испытал, будучи в Петербурге; я понравился ему моими лаконичными ответами, и он не раз у меня обедывал во время краткого своего пребывания в столице».
Когда кто-то из друзей заметил Суворову, что его трудно разгадать, он быстро прервал его, сказав: «Помилуй бог! И не трудитесь, я вам сам себя раскрою: цари меня хвалили, солдаты любили, друзья мне удивлялись, враги меня ругали, придворные надо мною смеялись; побасенками говорил я правду при дворах, был Балакиревым (шут при Анне Иоанновне) для пользы отечества и пел петухом, чтобы пробуждать сонливых…»
Он тяготился придворной обстановкой и не любил Петербург. «Здесь поутру мне тошно, к вечеру голова болит, — писал он. — Здесь язык и обращение мне незнакомы… поздно, охоты нет учиться, чему до сего не научился».
15 декабря 1796 года Павел I писал Суворову, командовавшему крупнейшим соединением русской армии — Екатеринославской дивизией: «Поздравляю с Новым Годом и зову приехать к Москве к коронации, если тебе можно. Прощай, не забывай старых друзей. Павел». Ниже подписи собственноручная приписка, как о деле само собой разумеющемся: «Приведи своих людей в порядок, пожалуй».
В армии началась реорганизация, и, зная популярность полководца и его строптивый характер, Павел намекает ему, чтобы не противился переменам. Они хорошо узнали друг друга еще с первой встречи в Гатчине в 1792 году. Войдя в кабинет наследника, Суворов, по своему обыкновению, начал проказничать и кривляться, но Павел остановил его и сказал: «Мы и без того понимаем друг друга». Суворов сменил тон и удивил хозяина своим остроумием и образованностью. После серьезного разговора, выйдя из кабинета, Суворов побежал вприпрыжку и запел: «Принц восхитительный, деспот неумолимый». В это время навстречу ему шел А. Б. Куракин, который и рассказал Павлу об увиденном.
На коронацию Суворов не поехал, отговорившись неотложными делами. Вскоре между ними начались трения. Суворов не терпел чьего-либо вмешательства и продолжал заниматься с войсками по своему методу, да и не спешил переодеваться в новую форму. Пользуясь правами фельдмаршала, он сам распределял вновь прибывших офицеров, «без высочайшего на то соизволения», как требовалось по новому уставу. В ответ на очередной «разнос» императора, заканчивавшийся словами: «По предписаниям нашим исполнять в точности, не доводя о напоминании долгу службы», Суворов сказался больным и сдал командование дивизией своему заместителю генералу Михельсону, победителю Пугачева.
26 января 1797 года Павел I направляет Суворову именной рескрипт: «С получением сего немедленно отправьтесь в Петербург». Но затем, выведенный из себя очередным доносом на строптивого фельдмаршала, отстраняет его от командования. Суворов просит предоставить ему годичный отпуск по причине «многих ран и увечий», но Павел напоминает фельдмаршалу, что «обязанности службы препятствуют от оной отлучаться». Тогда Суворов — «поелику войны сейчас нет, то и в армии ему делать нечего» — подает в отставку.
6 февраля 1797 года вышел указ, в котором говорилось: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь к его императорскому величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы». А через несколько дней последовало уточнение: «без права ношения мундира и орденов, без пенсии с местонахождением в селе Кончанское». Мемуары современников проливают свет на эти строгие меры и причины ссылки фельдмаршала. Хорошо осведомленная В. Н. Головина писала в своих «Записках»: «Во время коронации князь Репнин получил от графа Михаила Румянцева (сына полководца. — Авт.), служившего тогда в чине генерал-лейтенанта под командой фельдмаршала Суворова, письмо. Граф Михаил был самый ограниченный, но очень гордый человек и сверх того сплетник, не лучше старой бабы. Фельдмаршал обращался с ним по его заслугам: граф оскорбился и решил отомстить. Он написал князю Репнину, будто фельдмаршал волновал умы, и дал ему понять, что готовится бунт. Князь Репнин чувствовал всю ложность этого известия, но не мог отказать себе в удовольствии выслужиться и повредить фельдмаршалу, заслугам которого он завидовал. Поэтому он сообщил о письме графа Румянцева графу Ростопчину. Этот последний представил ему, насколько опасно возбуждать резкий характер императора. Доводы его не произвели, однако, никакого впечатления на Репнина, он сам доложил письмо Румянцева его величеству, и Суворов подвергся ссылке».
Девять месяцев продолжалась ссылка опального фельдмаршала. Подозрения о затеваемом им бунте, видимо, рассеялись. 12 февраля 1798 года Павел вызвал флигель-адъютанта, девятнадцатилетнего князя А. И. Горчакова, племянника Суворова, и сказал ему: «Ехать вам, князь, к графу Суворову, сказать ему от меня, что, если было что от него мне, я сего не помню; может он ехать сюда, где, надеюсь, не будет подавать повода своим поведением к нынешнему недоразумению».
Поздним февральским вечером к дому полковницы Фоминой на набережной Крюкова канала подъехал дорожный возок. Не торопясь из него вылез Суворов и направился на второй этаж. Здесь в просторной квартире проживал граф Дмитрий Иванович Хвостов, обер-прокурор Сената, женатый на Агриппине Ивановне Горчаковой, племяннице фельдмаршала. Добрейший Дмитрий Иванович страдал одним недостатком: писал длиннющие, скучнейшие стихи и пытался читать их всем — в надежде узнать их мнение. Чтобы не обидеть милейшего графа, многие, завидев его, пытались бежать или отвечали что-то невнятное. Получив очередной опус сиятельного графомана, писатели не знали, что ответить их автору. Выход из этого положения нашел известный стихотворец, будущий министр И. И. Дмитриев. «Знаешь, — сказал он как-то Н. М. Карамзину, — я нашел, кажется, удачный ответ на присылаемые Хвостовым творения». — «Какой же, если не секрет?» — полюбопытствовал Карамзин. «Я графу отвечаю так: «Ваши последние оды ни в чем не уступают старшим своим сестрам. И автор доволен, и я не солгал». — «Ты это хорошо придумал, — рассмеялся Карамзин, — разреши и мне твоей выдумкой воспользоваться»».
