Но вот наступает утро, Шоэль открывает глаза. «Господи, – вспоминает он. – Сегодня хупа, а я еще в постели!» Хане ле тоже проснулась. У нее нешуточный жар, но Хана твердо решила скрыть свое состояние. Ради хупы она стерпит все что угодно! С превеликим трудом она натягивает на себя нарядное платье – то самое, желтое в красный горошек, надевает янтарные бусы, не забывает и надушиться французскими духами.
Тем временем ничего не подозревающий Шоэль примеривает летнюю рубашку и нарядный галстук. Честно говоря, галстук его раздражает: кому нужны эти мелкобуржуазные премудрости? Но делать нечего – жених обязан выглядеть достойно. Ага… поди сойди за достойного жениха в таких брюках!… С этим и в самом деле скверно. Шоэль сует ноги в свои дырявые армейские галифе, обматывает ступни портянками, обувается в грубые солдатские ботинки. Ну вот. Кипа? – Ну уж нет: в синагогу он непременно войдет в своей видавшей виды буденовке.
Между тем Хану ждет приятный сюрприз: Мирьям, порывшись в старом сундуке, вытаскивает фейгину свадебную фату. Конечно, над ней пришлось немного поработать, где-то ушить, где-то пригладить… – но кого волнуют подобные мелочи? Важен результат: вот она, настоящая фата, от новой не отличишь! Встав с утра пораньше, Мирьям успела еще навести последний лоск, и, когда они вместе с Фейгой надевают фату на голову невесты, все просто ахают. Бывает же такая красота!
Ханеле, с трудом удерживая голову в вертикальном положении, смотрит на пенящееся в зеркале кружевное великолепие. Неужели эта невеста в фате – она, едва стоящая на ногах? Мирьям прыгает и визжит от радости. Зато у Фейги в глазах – печаль и нежность: при виде фаты на нее нахлынули воспоминания. Сколько лет минуло с той поры, сколько боли и радости пережито…
Горовцы никому не сообщали о хупе. Тогда вообще старались помалкивать о религиозных ритуалах – тем более, что жених и невеста уже считались красными студентами, а отец невесты так и вовсе был профсоюзным деятелем. Йоэль, Фейга и Мирьям выходят из дому первыми и направляются в сторону синагоги. Родители несут сумки с угощением, а Мирьям держит в руках пакетик – это фата. Через какое-то время за ними отправляются Хана и Шоэль. Невеста еле передвигает ноги – хорошо, что Шоэль поддерживает ее. С такой надежной опорой можно ничего не бояться.
Ребе Шульман – крупный человек лет шестидесяти, с короткой бородкой и приятным лицом, уже ждет в синагоге. На месте и миньян – десяток уважаемых пожилых мужчин. Все более чем скромно: будний день, обычный миньян, никаких дополнительных гостей. Подписали ктубу[122], затем Хана в своих кружевах семь раз обошла вокруг Шоэля, стоявшего под хупой с буденовкой на голове. Как тут не подивиться столь странному сочетанию… Однако Фейге не до всех этих тонкостей. Она не на шутку встревожена внешним видом невестки. Что с ней?
Но вот Шоэль надевает на палец невесты обручальное кольцо и произносит священную формулу, которую издавна говорят при этом. Ребе Шульман зачитывает ктубу и передает ее Хане. Она счастливо вздыхает: вот и все, больше можно не волноваться – заветный документ у нее в руках! Хана прячет ктубу в складках кружева.
А теперь – время поздравлений, мазал тов! Хаим и Фейга ставят на стол бутылки с водкой и большой медовый пирог. Евреи усаживаются за стол – старый, заслуженный, за давностью времен успевший охрометь и потерять свой первоначальный нарядный вид. Чего только не перевидал этот стол, стоящий посреди чудом уцелевшей маленькой синагоги! Шоэля и Хану помещают во главе стола, чтобы слышнее были им семь традиционных пожеланий и благословений. Затем произносится первый тост лехаим, и молодым даются последние наставления.
Водка развязывает языки, и вот уже миньян загудел, забыв о новобрачных. О чем говорят старики? Конечно же – о том неслыханном суде, который происходил накануне. Да, будь сейчас Исер Рабинович и Аба Коган здесь, в синагоге, они бы сполна наслушались о себе такого, что не приведи Господь! Ребе Шульман, молча взиравший накануне на позорное судилище, теперь позволяет себе сказать несколько горьких слов. Тяжело нынче быть раввином. Тридцать лет с лишним ребе Шульман возглавляет еврейскую общину местечка, и вот – дожил до такого безобразия! Никогда у нас еще такого не бывало – запрет за запретом! За что такое наказание? Почему не дают людям жить? И кто не дает?.. – свои же!
Хаим прислуживает собравшимся не только как работник синагоги, но и как дядя жениха. Фейга нарезает медовый пирог, миньян с аппетитом ест, ребе жалуется на наступившие времена, пожилые люди согласно кивают в ответ. Да, пришли нелегкие дни! Йоэль помалкивает, лишь время от времени вставляя свое «лехаим». Он, сын и помощник Моше-медамеда, остерегается высказывать свое мнение. С кем только ни встречается Йоэль, в каких только местах ни приходится ему бывать, и уж он-то знает: везде и повсюду есть теперь по крайней мере одно лишнее ухо.
– Лехаим, ребе! – говорит Йоэль, и это все, что можно от него услышать.
– Шеилка! – шепчет Хана. – Давай, уйдем. У меня болит голова.
Она с трудом снимает с себя фату, на ее погасшем лице застыло выражение муки. Шоэль извиняется и встает. От выпитой водки у него немного кружится голова. Молодые выходят на грязную площадь перед синагогой. Уже полдень, и лучи жаркого солнца больно слепят Хану. Все плывет у нее перед глазами, мелькают искры, колышутся тени вперемежку со светом, а вот и земля поплыла из-под непослушных ног. Если бы перепуганный Шоэль не подхватил ее вовремя, Хана бы точно упала.
Вот где пригодилась парню выучка бывшего маккабиста! С привычной сноровкой военного санитара Шоэль поднимает жену на плечи – точно так же, как делал это не раз, вынося с поля боя раненых товарищей. Прохожие удивляются – что за картина?.. – здоровенный парень в буденовке и грубых солдатских ботинках, зато при галстуке, несет на плечах бесчувственную нарядную девушку, с шеи которой свисает нитка янтарных бус…
Уже во дворе навстречу Шоэлю попадается рыжий Юдка, двенадцатилетний соседский мальчик.
– Юдка, беги быстро в синагогу, – кричит ему Шоэль. – Найди там Мирьям, пусть немедленно зовет врача Якубовича! Ну, быстро!
Юдке не надо повторять дважды. Повернулся и – бегом. Шоэль заходит в дом, укладывает Хану на кровать, расстегивает крючки и пуговицы нарядного платья. На груди у жены сложенный лист бумаги – это ктуба. Прибежала Мирьям: сейчас придет Якубович, Фейга и Йоэль уже здесь. Хана приходит в сознание, но ей плохо. Фейга встревожена: как же это – сразу же после хупы невеста теряет сознание! Плохая это примета, да и не больна ли она вообще, не дай Бог?
Наконец явился доктор Якубович со своим знаменитым животом и врачебным чемоданчиком. Он придвигает стул и живот к кровати, шумно вздыхает, достает из чемоданчика термометр и берет Хану за руку, чтобы проверить пульс. На лице врача появляется таинственное выражение – ага, пульс частит! А что показывает термометр?.. – ну вот, так и есть, тридцать девять! Якубович переходит к внешнему осмотру. Увы, его опасения подтверждаются: по коже рассыпалась многочисленная розовая сыпь. Это уже диагноз, друзья мои, – сыпной тиф! Якубовичу, конечно, известно об эпидемии – тиф добрался и до местечка. Его симптомы у Ханы более чем очевидны.
Все внимательно прислушиваются к каждому слову доктора. Требуется полная дезинфекция! Следует немедленно прокипятить и хорошо прогладить белье не только больной, но и всех членов семьи. Зачем гладить? Ну, уж конечно не для красоты, а потому, что микробы тифа не выдерживают температуру выше шестидесяти градусов. Самой больной требуется свежий воздух, полное спокойствие и легкая еда – остальное должен сделать сам организм. Кроме того, хоть это и не очень приятно, придется остричь ее наголо – иначе волосы выпадут…
Дав последние указания, Якубович выписывает рецепты и уходит, а Фейга тотчас же развивает бурную деятельность. Таков уж ее характер – во время опасности первой взваливать на себя самую тяжелую ношу. Поэтому когда в семью приходит беда, все глаза традиционно обращаются к матери. Йоэль рубит сухие поленья, Шоэль и Мирьям ставят на огонь большой чан с водой, бросают туда белье, и после долгого кипячения Мирьям тщательно проглаживает все раскаленным утюгом.
Шоэлю болезнь не угрожает: он уже переболел сыпняком в прошлом году в военном госпитале, но испуганная Фейга не верит, волнуется, думает, что сын просто хочет ее успокоить. Перенося Хану на диван для того, чтобы сменить простыни, Шоэль крепко прижимает жену к себе. У Ханеле нешуточный жар – она вся словно горит. Сильные руки мужа придают ей бодрости: нет у Ханы сейчас никого в мире ближе Шоэля. Уложив жену, Шоэль бежит в аптеку за лекарствами, по дороге заскакивает к парикмахеру Финкельштейну за машинкой для стрижки волос.
Воспаленные глаза Ханы печальны – надо же так свалиться… Шоэль заставляет ее выпить первый порошок, Хана морщится: горько! Он подкладывает ей под голову газету и приступает к стрижке. Шоэлю не раз приходилось стричь больных в военном госпитале – что же, теперь он с Ханой не справится? Он срезает длинные пряди, укладывает их на газету. Вскоре голова Ханы становится совершенно голой. Неужели перед Шоэлем его любимая жена? Теперь на него смотрит лицо беспомощного больного ребенка с торчащими ушами.
