Шоэль испытывает сложные чувства: Мирьям, его любимая младшая сестричка тоже собралась уезжать! Можно себе представить, сколько слез пролила бедная Фейга, пока смирилась с отъездом дочери! Именно смирилась, а не согласилась – потому что кто нынче спрашивает согласия родителей?! А тут еще этот Натан – что он знает, что умеет? Фиглярничать и танцевать цыганочку? Поди угадай, что у него в голове кроме ветреной пустоты! Однако Мирьям настояла на своем, не бросила своего артиста-жениха. Так Йоэль и Фейга остались на старости лет в одиночестве…
Софья Марковна, всегда любившая принимать гостей, сразу же поспешила на кухню – готовить угощение. Посидели за столом, поговорили, а потом Шоэль отвел всю компанию в свою комнату на Арнаутской. Там, разумеется, состоялось знакомство халуцников с Васей, а Васи – с привезенными из местечка леденцами.
В то время в Одессу приезжали тысячи беженцев со всех концов страны. Все они были одержимы стремлением перейти границу. Но как это сделать? Шоэль не имел о том ни малейшего представления. Поразмыслив, он решил обратиться к старому Носинзону. Автор замечательного стихотворения «Для тех, кто придет после меня» не может не любить сионистскую молодежь.
Это оказалось правильным решением. Хона Павлович действительно знает верных людей и свяжет с ними Мишу Каспи. Но прежде нужно добраться до Тирасполя – пограничного города на берегу Днестра. Обычно из Одессы едут на поезде до станции Раздольная, а оттуда – подводами или своим ходом. А уже в Тирасполе – тут Носинзон понизил голос до едва слышного шепота – действует группа контрабандистов, занимающаяся нелегальной переправкой людей на другой берег реки, и еще дальше – в Бендеры.
Многие уже перебрались таким образом в Румынию, хотя случались и неудачи. Да и потом будет непросто. В общем, следует набраться терпения и не бояться трудностей. Старик словно помолодел в этот вечер. Хана, молодая хозяйка дома, приносит морковный чай, Миша достает из мешка пакетик с кусковым сахаром, Натан – хлеб, варенье, домашнее печенье. Поев, молодежь тихонько запевает песни, полные тоски по Стране. Главные запевалы здесь Натан и Шоэль, не отстает от них и Хона Павлович – сегодня он словно вернулся к мечтам своей молодости.
Старик не успокоился, пока не прозвучали песни Сиона, популярные еще в прошлом веке: «Сион, Сион, место нашего Бога», «Расстилается дорога», «О росе и ливне», «Ой, мне так грустно» и другие. От этих печальных песен перешли к современным, а потом начали танцевать. И вот в комнате Шоэля Горовца пляшут веселую хору[123], танец первопроходцев. Хона Павлович бьет в ладоши и притоптывает ногой. Маленький Вася смотрит и удивляется – ему никогда не приходилось слышать такие песни.
Ночью между Шоэлем и Ханой происходит решающий разговор. Они шепчутся почти неслышно, но как много значения в этих тихих словах! Хорошо бы присоединиться к мишиной группе…
– Там, на земле Израиля мы создадим хорошую семью, а, Ханеле?
– А как же мама? – с горечью в голосе напоминает Хана.
– Мама может временно остаться с тетей Броней…
Хана отрицательно качает головой.
– Шоэль, милый, мама очень слаба сейчас. Ее нельзя оставлять одну, – шепчет она и покрепче обнимает своего Шоэля.
Она остро чувствует опасность: ей всего двадцать лет, она безумно любит мужа и страшится его потерять, как потеряла отца и старшего брата… Шоэль вздыхает. Обстоятельства приковывают его к России. Хана и в самом деле не может оставить Софью Марковну, но есть и другие соображения. Прежде всего, это мединститут. Отчего бы сначала не получить высшее образование, а уже затем уезжать? А кроме этого – так не хочется обрубать многочисленные нити, связывающие его с Россией, с одесской комнатой, с родным местечком, с пекарней и с пианино.
Он остается еще и потому, что считает себя красноармейцем. Разве не за новую светлую жизнь воевал он в Красной армии, разве не стоял плечом к плечу с другими братишками в буденовках? Шоэлю весьма непросто дезертировать, выйти из этого монолитного ряда. Трудно заставить себя уехать именно теперь, когда в России, наконец, открылись дороги для еврейской молодежи, когда упразднены все прежние ограничения. Да, в еврейских домах сейчас нищета, но ведь точно так же живут и остальные! Жизнь не стала легче, но поскольку права – в том числе и право на тяжелую жизнь – теперь равны для всех, то нет и горького чувства дискриминации.
На решение Шоэля повлияла и пропаганда евсеков, которые беспрерывно и беспрепятственно порочили тогда сионизм и идею о национальном возрождении. На каждом углу и при каждом удобном случае они трубили о полном поражении националистов. В каждой газете, на каждом собрании сионистов причисляли к агентуре международного империализма. Писали об экономическом кризисе в Эрец-Исраэль, о массовой безработице и малярии, о беспорядках и стычках с арабами. Все это не могло не откладываться в сознании.
Так Шоэль Горовец остался в Советской России. А кроме него такое же решение приняли еще очень и очень многие – в том числе и автор этих строк. Страшная война осталась позади, и людям хотелось верить, что она была последним испытанием. Прихода счастливой эпохи ждали, как прихода мессии, верили, что он уже здесь, что вот-вот явится желанное избавление.
Через несколько дней Миша Каспи и его ребята уезжали из Одессы в Тирасполь. Шоэль и Хана пошли проводить друзей и стояли на перроне до тех пор, пока все члены группы не протиснулись в поезд. С тяжелым сердцем расстается Шоэль с сестрой и с товарищами. Мирьям бросается к нему на шею, обнимает и плачет; она тоже побаивается сделанного выбора, но с нею – ее жених, Натан Цирлин. Лицо последнего особенно мрачно, когда он выдает свою последнюю шутку.
– Передавайте привет! – напоследок кричит Шоэль.
Привет? Кому? Он и сам точно не знает. Может быть тете Гите, которую молодые люди намереваются навестить в Румынии? Или Средиземному морю? А может, гимназии «Герцлия», молодому городу Тель-Авиву, древней и любимой Стране? Слышится лязг, скрежет; паровоз тяжело трогается с места, увозя переполненные вагоны. Привет, привет тебе, далекая земля, полная солнца и света, моря и песка, цветов и песен… Привет всему дорогому – тому, что так долго было мечтой, жившей в самых заветных уголках души.
Поезд ушел. Шоэль и Хана по-прежнему молча стоят на перроне. Завтра начинаются занятия в мединституте. В девять лекция по гистологии, в одиннадцать – по анатомии. В четыре Шоэль должен отправляться в пекарню. Молодые люди выходят на площадь. Сыро и холодно… – осень. Грозно шумит Черное море, воздух пронизан его солеными брызгами, покрывающими набережные, камни и скалы. По улицам и переулкам Одессы ходят новые люди. Еще совсем недавно вот здесь, в переулке Вагнера, жил Бялик; там, на Дегтярной улице, – Менделе, на Ремесленной – Клаузнер, а на Базарной улице находилась знаменитая йешива Хаима Черновича. В этом месте работало издательство «Мория», выходил в свет журнал «Ха-Шилоах», действовало могучее общество «Тарбут», жил и дышал иврит.
Сейчас эти люди, этот язык и эта культура покинули нас. Все уничтожено. Другие взяли в свои руки бразды правления, но близок и их черед – еще двадцать-тридцать лет – будут столь же безжалостно уничтожены и они. Сметая и давя все на своем пути, катится по России скрипучая колесница. Мрачные мужчины и угрюмые женщины сидят на скамейках привокзального парка. Рядом груды грязных мешков, чемоданы и коробки. На фанерной доске – газета «Известия губисполкома и губкома партии». Начинает моросить противный осенний дождь, голые деревья истекают влагой. Еще держатся тут и там последние сморщенные листья, бусинки слез капают с кончиков хрупких веток. Нет-нет, это не слезы, это всего лишь дождь…
Серое небо висит над мачехой Одессой. Шоэль и Хана идут по Пушкинской. Улица коротка – зато дорога длинна. По ней им идти еще долго-долго, год за годом.
– Надо бы достать мыла, – говорит Хана.
На голове ее – цветастый платок, прикрывающий отросшие уже волосы. Левой рукой она крепко держит мужа за локоть. Высокий и худой Шоэль молча шагает рядом. На душе у него смутное, горькое чувство: он знает, что сегодня совершил предательство, изменил самому себе, своей клятве, самому дорогому и святому, что было, есть и будет в его жизни.
А поезд неторопливо катит в сторону станции Раздольная. В одном из вагонов тесно прижались друг к другу пятеро молодых людей, одержимых верой и надеждами. Искрящиеся глаза Лейкеле Цирлиной, как всегда, обращены к Мише Каспи, рыцарю справедливости. А он… – он смотрит рассеянно: в голове его сейчас складывается новое стихотворение. Пока что Миша срифмовал слово «эрец» со словом «мерец»[124] и, шевеля губами, пробует строчки на слух. Кто знает? Может быть, кто-нибудь еще придумает музыку на эти слова? Может, еще споет эту песню на иврите новая, смелая, свободная молодежь, прокладывающая дорогу в будущее?
