- Если будет заперто, они подожгут дом.
Богдана не решилась спросить — кто они и каким образом Владимиру известно, что может произойти. Отчего-то она верила ему.
- Придется немного идти через город. Ничего не бойся. Страх притягивает гибель. Тот, кто боится — самая удобная мишень.
Темнота умеет быть и спасительной, и лживой. Богдана чуть не вскрикнула, приняв издали приметный колодезный журавль за людской силуэт. Она то и дело оступалась.
- Не сердись на меня, — сбиваясь, попросила она.
- Молчи.
Владимир хорошо помнил путь, и все же Богдане казалось, что они идут наугад. Дома в несколько этажей, меньше полувека назад смотревшиеся в этих краях дерзостью, теперь были привычны. Из нижних окон одного дома, по ту сторону улицы, вырвался сияющий сноп огня, породив раскат гневного грома. Клубящийся черный дым рассекали яркие змеи пламени, как острые мечи. Дом пошатнулся и устоял, словно раненый титан.
Молчаливый спутник властно торопил Богдану, не позволял ей остановиться или оглянуться. Едва они свернули в безжизненный переулок, стал слышен шум яростной толпы. Зной близкого огня отзывался задыханием и мгновенным ознобом. Мимо бежала женщина в черной одежде, похожей на рясу священника; она судорожно прижимала к груди надрывно кричащего ребенка. Пожар бился в нескольких домах, в одном взрывом выворотило стену. Горячий треск пламени заглушал людской невнятный ропот. Огонь казался живым существом, в метании его мерещились какие-то искаженные видения, алые лоскуты рвались, меркли над отвесными стенами непротивящихся домов, вспыхивали снова злобным золотом, осыпались наземь хлопьями легкой золы. Грозный гул пламени крепчал, где-то уже рушились балки, дорога мерцала осколками высыпавшихся стекол.
Пламя — самая загадочная и безжалостная стихия. Оно жадно, неуправляемо, и ничего — ни дерево, ни сталь, ни живая плоть — ничего, кроме разве что камня — не способно ему противостоять; огонь всё пожирает без следа. Постичь и поверить, как хилая горсть пепла остается от рукописи или жилья, так же трудно, как понять, стоя над трупом, куда девалась жизнь — когда именно непонимание и неверие не позволяют смириться.
Улицу захлестнула толпа смятенных, полуодетых людей. В большинстве это были женщины — растрепанные старухи, похожие на хищных птиц; молодые, ломающие смуглые руки, судорожно плачущие. Кто-то кого-то искал, обезумевшие погорельцы, метаясь, затоптали младенца, выроненного перепуганной матерью, которой едва ли было пятнадцать, и ее, пытающуюся броситься обратно в пылающий дом, держали под руки соседки.
Некоторые знали убежища и стремились туда, другие собирались просить приюта у тех, кто живет в уцелевших пока кварталах, а иные бежали вслепую, неизвестно куда, и страх был их единственным поводырем.
Богдане вдруг показалось, что Владимир намеренно ведет ее по этому жуткому пути, показал ей подлинный облик войны, не понимаемый издалека, чтобы не жила она иллюзиями. Девушка задыхалась в плотном дыму, горло было мучительно сжато, путь, освещенный косыми отблесками удаляющегося огня, был почти непосилен.
Уйдя от растревоженного города, двое шли узкой тропой через редкую, невысокую рощу, слева жалобно блеснул тонкий ручей, пустынное небо, запутавшееся между дрожащими деревцами, светлело от дальнего колышущегося зарева.
Роща расступилась, и дорожка, неожиданно скользкая, как змея, взметнулась вверх. Темные, суровые горные вершины молчаливо подпирали тяжелую высь.
- Горы… — обессилено прошептала Богдана.
- Здесь есть один путь… Кажется, чуть дальше…
Годы чуть заглушили память, оставалось полагаться на врожденную интуицию.
Богдана молча шла вслед за Владимиром, ступая неосторожно и без страха, как лунатик, которому не дай Господь очнуться. Они взбирались на неуступчивый холм, затем шли куда-то вниз, дважды обходили притаившиеся ущелья, неразличимые в темноте, из-под ног сыпались, ускользая, мелкие камешки. Горы были неприветливы, но надежны. Вокруг была мягкая, утешающая ночь.
Две согбенных, кривых скалы почти смыкались, образуя прочный свод, под ними таилось нечто вроде небольшой пещерки. Трудно сказать, создала ли так природа или много веков назад ей помогли люди. В вековом влажном сумраке шаги отдавались пугающе гулко. Пещера не имела хода вглубь и была довольно тесна для двоих. Холод камня скрестился с холодом ночи.
Богдана дрожала, но не только от озноба. Бессознательным жестом Владимир крепко прижал ее к себе, словно она была ребенком. Даже здесь, вдали от пожарища, девушке чудился дым — не сразу она поняла, что это их одежда вобрала удушливый запах. В пещере было некое подобие уюта, обусловленное чувством защищенности. Когда глаза окончательно привыкли к темноте, можно стало различить в проеме скал колодец неба с тонкими иглами звезд; там взошел новорожденный месяц, тонкий кривой кинжал.
Исступленные женственные порывы чувствовала Богдана и не могла их в себе смирить. Она доверчиво прижалась к Владимиру, лицом уткнулась в его колючий, грубый вязаный свитер, резко пахнущий табаком. Сонная истома кружила ей голову, и хотелось, чтобы мужчина обнял ее сильней, иначе, чтобы никогда не размыкал рук, не отпускал ее; а еще хотелось — сквозь сон — ласкать, перебирать его темные волосы. И тут сознание отступилось.
Ночь длилась нестерпимо долго. Девочка спала, склонившись головой к нему на грудь, и вызывала непривычную покровительственную нежность с осадком горечи. Иногда она начинала во сне стонать или плакать, и тогда Владимир гладил ее по голове и плечам, чуть покачивал, шептал утешительные слова.
Его тоже постепенно успокоила дремота. Внезапно боль тугим кольцом сдавила сердце; как тяжко знать наперед беду и быть совершенно не в силе ничего исправить. Потому редко дается людям такой дар, что не каждый в силах его вынести. В позвоночник будто впилось что-то холодное и острое, но это не могла быть физическая боль, скорее мираж, чужое ощущение, передавшееся ему.
Кто? Впрочем, найти ответ оказалось нетрудно. Родных у Владимира среди живых не осталось. А друг был только один.
IX
Машину грузили двое глухонемых с бессмысленными лицами, похожих как братья именно в силу этой бессмысленности. Водитель нервозно курил поодаль, зябко подняв воротник куртки.
Небо едва начало бледнеть, притягивали взгляд четкие угрюмые рельсы, местность была убога. Из приземистого барака, обозначавшего полустанок и некогда служившего сторожкой стрелочника, вышел невысокий, заметно полнеющий и комично пытающийся держать осанку мужчина, жестами объяснился с ребятами, окончившими погрузку, сунул старшему несколько мелких купюр, и оба одинаково преглупо разулыбались.
- Давай, — окликнул шофера. — Пора в путь-дорогу…
Вот за это веселенькое настроение, за этот напевчик хотелось ударить. Крепко. Чтоб запомнил.
- Что же ты делаешь, а? Тебя завтра из-за угла уложат из твоего автомата.
Человек с презрительной гримасой на стареющем лице хлестнул Сашу насмешливым взглядом.
- Меня-то не уложат, я не суюсь куда не след. Знаешь ли, каждый выживает как умеет.
- Выживать — это спасать свою жизнь. А не загребать деньги, продавая своих.
- Тебе что? Возишь — и вози. Расстояние одинаково. В этой подленькой игре надо играть по своим правилам. Дураки рвутся на линию огня и получают пули, такова жизнь, естественный отбор, если хочешь. А умные живут. Работают и зарабатывают. Я никого не убил, между прочим. Базар кончен, езжай. Дорогу помнишь?
- Не уверен.
- Врешь, сдается мне. У тебя же привычка запоминать сразу.
- Как знаешь. Если заблужусь, выкину эти чертовы ящики в первом тупике, — парень отбросил окурок и пошел к грузовику.
«Не заблудится, а обмануть может, чистоплюй».
- Ладно, — Сериков нагнал водителя. — Придется ехать с тобой.
Дряхлый мотор, который бы давно на пенсию, недовольно заворчал, вспыхнули фары, и механическая кляча поплелась вперед.
Горная дорога вилась хитрой змеей. Пыль кружилась в желтоватых лучах фар. Радио бормотало на непонятном для обоих языке, пока водитель не выключил его раздраженно. Иной раз он действительно с трудом припоминал нужный поворот. Над дорогой маячил блеклый рассвет.
А ведь никто не накажет отступника. Ни люди, ни Бог. Очевидно.
Возникла пронзительная догадка, которую тотчас захотелось отогнать и позабыть, но она, настойчивая, требовала исполнения. Оставалось километров двадцать, чтобы успеть решиться.
Саша по-прежнему напряженно всматривался в непростую дорогу, а мысли его лихорадочно метались. Почему я? Но у каждого свой крест, не задают же, наверное, Господу этого вопроса те, кто гниют в безымянных могилах, кто сгорают заживо во взорванных домах. До сегодняшней ночи война щадила и миловала его.
