Водитель искоса бросил взгляд на спутника. Тот отвернулся к окну. И не было больше раздумий, вправе ли он брать на себя жестокую миссию, можно ли поступить с этим человеком так, как задумал. Сериков был человеком, пусть продажным, подлым или просто слабым, и стрелять в него Саша не смог бы. Здесь же было некое равенство, неоднозначный суд, и кто из них заслужил гибели — решать предстояло Богу и случаю. Тот, кто решился судить, готов был разделить участь присужденного. Это показалось Саше справедливым.
Богдана… Можно было надеяться, что Володя позаботится о ней.
По мере неумолимого приближения к загаданному месту появилась и крепчала дрожь в сильных руках и неприятный кисловатый привкус во рту. Страх сконцентрировался в области солнечного сплетения. Отчаянно захотелось проехать мимо и вычеркнуть из памяти последние полчаса. Он никому и ничему не был должен эту страшную цену.
Саша рывком повернул руль, — размытый край дороги над широким ущельем не оставлял возможности отступить, решать было поздно. Машина резко накренилась, как будто светлеющее небо бросилось в лобовое стекло; в хаосе сминаемого металла острая, ослепительная боль оборвалась беспамятством. Грузовик дважды перевернулся и замер, зацепившись передними колесами за каменный уступ.
X
Косые солнечные полосы легли на пол грота, первые лучи мерцали и двигались, поймав недолгие минуты, когда солнце еще может сюда проникать, пока не поднялось выше.
Богдана вздрогнула и проснулась. Сновидения ее были беспорядочны и тревожны, и сейчас девушка не могла сообразить, где находится. Сев на холодном каменном полу, она растерянно терла кулачками глаза.
- Не бойся, Богдана. Мы в горах.
Эхо отразило голос, теплый и чуть колкий, необычный — надломленный на высокой ноте тембр.
Богдана удивлялась, что смогла уснуть. Правда, она и сейчас чувствовала себя обессилевшей.
- Можем возвращаться… — Владимир решил не говорить ей о ночном видении, пока ничего не знает наверняка.
Как вчера, Владимир бережно вел ее, неопытную в горах. Неторопливо спустились туда, где вырывался из каменного плена Дарьялского ущелья Терек.
Случается, что человек, подойдя к дереву, или озеру, или реке, необъяснимо, как бывает в детстве, почувствует: родственное, свое. Богдана, впервые увидев Терек, мятежный, рвущий вену русла в гневе и надежде — полюбила его. Разулась и легко побежала по камешкам, ступила в прибрежную пену, звонко вскрикнула от холода.
- Можешь отвернуться ненадолго? — смущенно попросила. — Я хочу искупаться.
- Вода ледяная, — честно предупредил Владимир. — И глубоко.
Богдана сбросила одежду, быстро вошла в воду по пояс, холод тысячью маленьких иголок впился в тело; течение было мощным, и девушка не рискнула идти глубже. Она умылась и прополоснула длинную косу, вышла на берег, встряхнулась по-кошачьи и стала с неприязнью натягивать одежду, крупно дрожа от холода.
- Всё, можно смотреть… Какая чудесная река. Сильная. Как ее зовут? — спросила, точно о живом создании.
- Терек.
Богдана ощутила — Владимир стал ей родным, до боли, до замирающей материнской дрожи где-то около сердца. Хотелось согреть его, унять непримиримую боль, какую чуяла в нем. Быть ему преданной, глубокой, искренней преданностью, как умеют только дети и собаки.
Может быть, они шли сейчас другой дорогой, а возможно, незнакомые города ночью совсем иные, чем днем — вчера будто бы не было добродушного, уединенного деревянного дома и безмятежной клумбы алых цветов.
Худой мальчонка лет десяти сидел прямо на земле, закрыв лицо ладошками, и беспрестанно всхлипывал. Подойдя ближе, Владимир заметил, что окна дома выбиты вместе с голубенькими рамами, дверь приоткрыта.
- Ну, ты что? Что случилось? — необычайно ласково спросил Владимир, садясь рядом с ребенком. Тот вздрогнул, как пугливый зверек, поднял на незнакомца заплаканные голубые глаза.
- Я не могу домой. Там мама лежит. Мертвая.
Произнести эти слова вслух для мальчика означало — еще отчетливей ощутить ужас случившегося, и он зарыдал — негромко и тяжело.
- Бедняжка ты, — искренне, беспомощно пожалел Владимир.
- А папа твой где? — неловко вмешалась Богдана.
- А папы нет. Мы с мамой вдвоем жили.
- Как тебя зовут?
- Андрей, — всхлипнул ребенок, в глазах его отразилось что-то вроде интереса.
- Знаешь что, Андрей, пойдем со мной, — Владимир ласково взял мальчика за руку, но тот отстранился, явно робея.
- Зачем?
- Будешь пока у меня жить. Ты же совсем один.
- А вдруг ты меня убить хочешь?
- Я что, такой страшный с виду?
- Н-нет… — робко улыбнулся мальчуган, неохотно подымаясь.
- Тогда пошли.
Не решившись оглянуться на дом, Андрей безропотно пошел с чужими людьми. То была доверчивость ребенка и доверчивость попавшего в беду.
- Не бойся. Никто тебя больше не обидит, — пообещала Богдана. Андрей молчал. Учился сживаться со своим сиротством.
В комнатах царил разгром, немногие вещи были выброшены на пол. Жалостно, лицом вниз, лежала сорванная со стены икона. Подняв ее, Владимир увидел, что лики Богородицы и Младенца изрезаны ножом. Глаза Девы, светлые, живые, были буквально выколоты, растерзаны лицо и риза.
- У нас тоже иконы резали, — глухо проговорил Андрей. — И плевали на них, и…
- Не думай сейчас об этом, — Богдана обняла ребенка, пригладила пшеничные вихры.
- А почему вы меня взяли? — спросил он. — Я же вам совсем чужой.
- Нет, Андрей. Когда война, люди не бывают чужими. Пойдем на кухню, пора завтракать.
«Мы теперь вроде как семья» — явственно прозвучало в интонации последних слов Богданы.
Проще было бы позвонить в госпиталь, но телеграфные провода, тонкие нервы связи, были в городе оборваны. Неблизкий путь занял добрый час.
Как и следовало ожидать, в палату Владимира не пустили. Он не настаивал, вдруг почувствовав нерешительность: всё зная, боялся воочию увидеть.
Хирург был немногословен.
- На всё воля Аллаха. Но я буду спорить, насколько смогу.
- А то, что… — и на привычном русском подобрать слова было бы непросто, не то что на полузабытом нахском языке, — он не поплатится за всех русских? Я понимаю, как трудно…
Во взгляде собеседника блеснуло осуждение.
- Он — раненый. Больше ничего не имеет значения. Врачи не воюют, не знал разве?
Хирург был невысок, коренаст, его лицо пересекал длинный тонкий шрам, начинающийся около левого виска и теряющийся в косматой, дикарской бороде. Немолодой, угрюмый, он походил на злого духа из горских преданий.
- Чингиз?
Рослый, мощного сложения парень с походкой стремительной и резкой настороженно огляделся вокруг и, не приметив чужих, счел безопасным признать приятеля.
Чингиз был старшим сыном Зухры. Когда-то в детстве Владимир отнял у него раненого птенца, которого тот собирался добить. Они тогда, помнится, подрались. А птенец всё равно не выжил.
- Отца убили, — приносить такие известия всегда тяжело. Но он должен был сказать.
- Когда? — как истинный горец, Чингиз не позволял себе проявлять эмоции. Даже скорбь обернулась бы слабостью.
- Несколько недель.
- Как мама? — только чуть дрогнули брови на смуглом, грубом лице; Чингиз поспешно отвернулся.
- Держится, — насколько возможно, утешил Владимир. — Она сильная женщина.
- Мы — сильная нация, — с внезапной злобой произнес Чингиз. — И никому не дадим помыкать нами на нашей земле.
- Жаль, что вы не понимаете, какую цену платите за эту мнимую свободу.
- Нет цены, которую бы мы не согласились платить, мы, наши женщины и дети.
- Не говори за всех, хорошо? Вообще оставил бы свой отряд и вернулся к матери. Ей правда тяжело.
- Не учи меня жить. Ты с кем в этой войне?
- Как и раньше — только сам за себя. Я ни с кем и ни на чьей стороне не воюю. Выживаю один.
- Ты чужой всем, — Чингиз презрительно искривил темные губы. — Цу стеган тайпа а, тухкум а дац.[12]
— У меня вчера были «гости». Надругались над Богородицей.
- Я знаю, — не сдержался Чингиз. — Но это не я, знает Аллах. Я бы не делал ничего так близко к своему дому.
Склонившись над большим листом белого картона, Андрей рисовал остро отточенным карандашом. Худенькая, исцарапанная детская рука то застывала напряженно, то находила особый ритм и безотрывными штрихами воспроизводила горный пейзаж.
- Как ты красиво рисуешь, — похвалила Богдана.
- Правда? — с трогательной надеждой переспросил мальчик. — Меня мама учила, — Андрей выронил карандаш, по его личику покатились крупные, теплые слезы.
- Андрюша, — бессильная жалость охватила Богдану, даже в груди горячо заныло, неизвестное раньше чувство щемящей волной отдалось в сердце, побудило к неловкой, родственной ласке. — Мама гордилась бы тобой. Знаешь, где она сейчас? Боженька забрал ее на небо, она стала ангелом.
