- Андрюша, — бессильная жалость охватила Богдану, даже в груди горячо заныло, неизвестное раньше чувство щемящей волной отдалось в сердце, побудило к неловкой, родственной ласке. — Мама гордилась бы тобой. Знаешь, где она сейчас? Боженька забрал ее на небо, она стала ангелом.
- Откуда ты знаешь? — стыдливо утирая слезы, спросил Андрей.
- Все хорошие люди становятся ангелами, — Богдана нежно прижала к себе тихо всхлипывающего ребенка, поцеловала в светлую макушку, догадалась намеренно чихнуть, будто ее защекотали его волосы, и мальчик улыбнулся сквозь слезы.
- Думаешь, она видит нас?
- Конечно, — убежденно сказала Богдана. — И радуется, что ты у нее такой хороший и мужественный.
- И что мне есть где жить, — подытожил Андрей. — Знаешь, ты на нее немножко похожа. Только у нее волосы были светлые, вот почти как у меня.
Богдана подумала, что он, наверное, искал бы невозвратные родные черты теперь в любой женщине.
Владимир вошел совсем тихо — скрытность научила его этой осторожности. Наклонился над почти оконченным рисунком Андрея.
Очертания гор были резки до черноты, заострены, за них уходило серое небо со щербатым черепком луны. Над ущельем клонилось сломанное дерево, а на склоне горы, хищно напрягшись, стоял тощий волк с чахоточной злобой в прищуренных глазах.
- Талантливо, — Владимир ничуть не кривил душой. — Если хочешь, я найду для тебя краски.
- Спасибо. Я карандашом люблю рисовать.
- Я люблю волка. Это смелый, благородный зверь, особенно волк-одиночка.
- Нет, волки страшные, — возразил Андрей.
- Они справедливые. Богдана… Саша в госпитале. Он разбился на машине.
Сдавленный крик взметнулся в комнате и эхом замер у окон.
XI
- Давай я проведу тебя, ты же совсем не знаешь город. И языка не знаешь.
- Не надо… я должна сама, — пробормотала девушка. Выходя, она пошатнулась и схватилась за дверной косяк.
Владимир поддержал ее, и от его прикосновения непрошеная дрожь пробежала по телу.
- Не волнуйся за меня, — в голове шумело, Богдана едва слышала собственные слова.
Владимир кое-как пояснил ей дорогу, предупредил, что идти придется далеко; спрашивать у местных не хотелось, встречные недоброжелательно косились на иноверку, да и вряд ли понимали по-русски.
Наконец, усталая, она остановилась перед угрюмым двухэтажным зданием; надеясь, что не ошиблась, поднялась к крыльцу по ветхим, крошащимся ступеням, открыла тяжелую дверь. У входа дежурила стареющая женщина с тусклыми, рыбьими глазами; лицо ее было открыто, а волосы высоко заколоты. Она что-то проговорила резко и отрывисто, гортанно.
- Простите, я не понимаю по-вашему, — взгляд Богданы метался по пустому холлу, откуда шли два коридора и темная лестница. Ноздри обжег удушливый запах, и если бы девушку спросили, чем именно здесь пахнет, она бы не колеблясь сказала — смертью.
- Что русский здесь нужно?
- Мой друг… Разбился на машине сегодня ночью. Он где-то здесь. Я не знаю, были ли у него документы… Он тоже русский…
- Почем мне знать. Иди ищи. А, стой, — по-грубому сильными, мужскими ладонями дежурная быстро ощупала пришедшую, махнула рукой — дескать, иди.
— А где хирургическое отделение?
- По коридору туда, — указала женщина. — Третья дверь.
Коридор был темный и кривой из-за нестандартной планировки здания. Нервно постучав в нужную дверь, Богдана замерла, кусая тонкие пальцы. Когда ей открыли, девушка отпрянула — мрачный взгляд, шрам и борода хирурга если и не испугали ее, то произвели тягостное впечатление.
- Я догадываюсь, к кому ты, — почти без акцента сказал мужчина. — К нему сейчас нельзя.
- Очень плохо? — холодея, спросила Богдана.
- Черепно-мозговая травма и повреждение позвоночника, — для кого-то драма, для врача это были заученные, истертые слова.
- Он без сознания?
- Полчаса назад приходил в себя. А может, просто бредил, пойди разбери.
- Пожалуйста, — Богдана готова была хватать врача за руки, плакать, упасть на колени. — Я его жена, — порывисто солгала она. «Лучше бы сказала — сестра», — пронеслась запоздалая мысль.
- Зрелище не самое приятное, — стал отступать хирург. — и вообще, не положено посещений.
- Я недолго… Тихонько…
В просторной палате, узкой и длинной, было десятка полтора коек. Врач указал к углу, и Богдана медленно пошла, стараясь не смотреть на раненых, обожженных, стонущих и мечущихся под окровавленными грязными повязками.
Немым криком врезалась в душу жестокая бледность родного лица под туго охватившим голову широким бинтом. Богдане вдруг показалось, что она виновата, стыд хлестнул ее, словно измена состоялась наяву. Чувства, которые пытаешься в себе заглушить, всегда прорываются и оказываются сильнее тех, которым дана была свобода.
Она опустилась на колени, обеими руками взяла его безвольную ладонь и стала бессвязно шептать нежные слова, захлебываясь внезапным плачем.
- Богдана…
Саша говорил, что любит ее; обещал выжить и подняться, говорил, превозмогая боль, что хочет ребенка, их ребенка…
- Смотри, карандаш надо держать вот так, наискось, и наносить тень ровными штрихами. Не жми так карандаш, надо совсем легонько. Видишь, у тебя получается, — Владимир вдохновенно обучал Андрея технике рисования, как его самого много лет назад учил отец.
Мальчик, забыв карандаш, стал вглядываться в лицо своего взрослого друга.
- Скажи честно, ты русский?
Владимир заметил в его взгляде испуг, предшествующий ненависти, и выдержал молчание так долго, как только было можно.
- Да, русский по крови, — спокойно сказал он. — А если бы я вдруг был чеченцем, ты бы только из-за этого предал нашу дружбу и возненавидел меня?
Андрей растерянно молчал.
- Признаться, в душе я здешний. Я люблю эти края, эти восходы, так красиво солнце больше нигде не восходит. Люблю горы, Терек. Пожалуй, и народ здешний люблю — крепкий, сильный народ, настоящий. И ты любишь, потому что это твоя Родина. И если, когда вырастешь, ты уедешь отсюда, то, поверь мне, будешь очень скучать.
- Нет. Я всё здесь ненавижу. Они дикари и скоты. Вчера к нам вломились двое, — тонкий детский голос измученно дрогнул. — Они били маму прикладом автомата, душили. А еще… Понимаешь, сделали самое плохое, что может мужик сделать женщине. Только не говори об этом Богдане.
- Это страшно, Андрей. Но не надо думать, что все нохчи такие. Когда-нибудь ты поймешь.
- Я уже всё понял. Когда вырасту большой, я убью всех чеченцев. Отомщу за маму.
- Зачем же всех? — рассудительно заметил Владимир. — Тогда ты убьешь и много хороших людей, по ним тоже станут плакать их родные.
- Тогда я найду и убью тех двоих.
- Ну, пока ты вырастешь, они состарятся и сами умрут.
- Значит, убью их детей.
- А разве их дети виноваты? И вообще — если убивать, ничего не исправишь. Маму не вернешь. И тебе легче совсем не будет, ты тогда станешь как они.
Андрей задумался. В комнату наползали сумерки.
- Тогда, наверное, я стану поэтом. И постараюсь найти такие слова, чтобы люди больше не хотели друг друга убивать.
Богдана вернулась в последние минуты перед темнотой. Владимир заметил неявную перемену в ней, почувствовал около нее какую-то прозрачную тяжесть — и не оттого, что она возвратилась из больницы и, возможно, принесла частицу тяжкой ауры оттуда, и не оттого, что глаза ее были заплаканы и злы. Тень недолгого будущего переменила ее.
«Только молчать» — решил Владимир. — «И вести себя с нею обычно».
И весь вечер он глядел на нее, мрачно задумчивую, запоминая, зная, что не удержит. Помнится, его всегда тяготили затяжные прощания — когда нельзя переступить черту расставания, не разомкнуть рук, а вокруг людская дорожная суета, отчуждение толпы, а потом — поезд скроет ночь, а ему — обратно домой — с вокзала — одному, и глухая тоска, какую женщине хотя бы дозволено выплакать, а ему приходится молча копить…
А перед лицом чужой смерти вовсе в дураках себя чувствуешь: ни постичь, ни исправить, ни последовать…
XII
Улицы были незнакомы, за поворотом, где должен был быть госпиталь, предстала разрушенная мечеть, дальше открывался пологий пустырь. Богдана поняла, что заблудилась. Она обернулась, пытаясь припомнить, какой дорогой шла. Жестокая тишина окружала ее.
За хаосом руин мелькнула гибкая тень. Богдана отшатнулась, мгновенный страх сдавил ей горло. На нее наводили четкий прицел.
Девушка успела немного разглядеть того, кто притаился за полуобвалившейся стеной мусульманского храма; лицо человека скрывала черная, мягкая маска, что-то в высокой, пантерьи изящной фигуре, в плавных и четких движениях выдало, что это женщина. Женщина-снайпер.
