— Только для того, чтобы не продешевить и в девках не засидеться, — сразу же отвечает дядька Николай.
А тетка снова жалуется невидимой общине:
— Из-за этих жеребят, людоньки, мой обманщик оставил нас без ложки молока. А оно же, поверьте, было такое, что звезды стояли в нем.
— А луна не купалась в твоем молоке? — невинно спрашивает дядька Николай.
Но тетка Лукерья даже бровью не повела на своего мужа, а дальше спрашивала совета у людей:
— Как нам теперь, кровные и родные, жить без набела[43]?
— Что набел, главное — движение, и наше, и международное… Вот выкормим, слышишь, кабана так, чтобы сало было в две ладони…
Тетка Лукерья искривилась и ударила ладонями по кожуху.
— Где ты видел сало в две ладони?
— На нашем кабане, гляди, еще и толще будет.
— А чтоб тебя да пусть тебя! И здесь хвастовства полные сумки! — наконец улыбается тетка и за сочувствием обращается ко мне: — Имеем же поросенка чуть большего варежки, еще когда его бросим на выкармливание, а муж уже сало меряет! — и обращается к дядьке: — Гляди, еще околеет оно.
— Не околеет, дорежем, — утешает муж жену.
— Дядя, а масть вы подобрали в самую точку? — допытываюсь я, потому что не очень похоже, чтобы жеребята были наилучшими на всю Литинщину.
— А как же иначе?! Вот посмотри — теперь серебро на них, — шевельнул кнутом изморозь на подручном, — соберешь серебро — увидишь золото. Жаль только, что на бороздном мелкая звезда. Но я ее белой краской увеличу.
— А господи, или ты недоделанный, или в темя битый? — негодует тетка Лукерья, не сомневаясь, что на бороздном таки увеличится звезда.
— Садись, Михайлик, провезу, как президента, и платы не возьму! — крутнул дядька кнутом над головой, а жеребята прищурили уши.
Я вскакиваю на ароматное с ромашкой сено, охватываю руками Ивана, а дядька икнул, тряхнул вожжами, цьвохнул кнутом. И вот под полозьями свистнул, присвистнул мерзлый снег, впереди запел звонок, а от саней, все больше удивляясь, начали убегать заборы, огороды, деревья и дома.
— Ой, не гони так, Николай, потому что все мои косточки, как на решете, перетрусишь, — застонала тетка Лукерья, а мы с Иваном засмеялись. — Слышишь, не лети, как байбас[44] на свадьбу.
Да разве теперь дядька Николай услышит голос жены?
— Вйо, мои, не чужие! — неистовствует он, неистовствует снег, срываясь из-под копыт и из-под крыльев саней, неистовствует мир, дугами отлетая от нас. Вот в мою душу вскакивают и начинают кувыркаться страх и радость, а невидимый сапожник межу плечами забивает гвозди. А жеребята уже не слышат под собой земли — кажется, вот-вот санки поднимутся вверх и полетят над удивленным селом. О, уже и поднялись они! Неожиданно мы слышим треск, что-то подбросило нас ближе к солнцу и швырнуло набок? Мы все, как картофель, вываливаемся в снег, а сверху нас накрывает сено, и пруты, и доски, которые полетели из саней. Я тянусь рукой к лицу — как оно там, а ко мне вместе с тем долетают два голоса:
— Тпру, тпру, змеи!
— Разве же ты человек? Разве же в твоей лысине держится ум? Или ты покалечить-осиротить детей нанялся? Деточки, лебедята мои, вы живы-здоровы ли?
Когда я, отряхивая снег и сено, привстаю на ноги, то вижу пристыженного дядьку Николая и крайне возмущенную тетку Лукерью. Теперь с нее сыпался снег, будто с дерева, а на ее желтых лицах занимались давно угасшие румянцы.
— Разве же я знал, что они такие? — оправдывается провинившийся. У него даже усы загрустили. — Вот ведь все село знает, что имею в руках медвежью силу, а удержать этих змеев никак не смог. Да за этих жеребят мы с тобой, голубка, озолотимся с головы до самых пят.
— До самых пят? — сразу подобрела тетка Лукерья и почему-то посмотрела на свои каблуки.
— Еще и за пятами немного останется, — не моргнув, уверяет дядька Николай, и мы все начинаем смеяться.
— И что вы скажете на это? — примирительно разводит руками тетка Лукерья. — Сами видите: муж у меня — как дуб, а ума в башке — с желудь.
— И зачем мои слова воровать? — не сердит, а улыбается дядька Николай и начинает вкладывать в сани доски, пруты и сено. — Садитесь, садитесь, к счастью, не обломились.
— Вы себе как хотите, а я пешком, потому что ты, безрассудный, и душу на кладбище завезешь. — Тетка Лукерья решительно обходит санки и идет домой.
— И зачем трудить ноги, когда своя скотина есть? — удивляется дядька Николай, касается рукой затылка, а дальше обращается к нам: — А вы, сорванцы, тоже пешкодрала домой пойдете?
— А мы, дядя, с вами хоть на край света, потому что так еще никогда не ездили.
— Правда? — радуется дядька Николай, и что-то детское, трогательное проходит по его курносому, веснушками припорошенному лицу.
— Правда, дядя.
— Ну, спасибо, спасибо, — благодарит меня, хотя бы надо было сделать наоборот.
После этого дядька Николай становится важным и уже без ветерка довозит нас до своего двора, где вкусно чешется об угол амбара тот с варежку величиной поросенок, на котором должно быть сало аж в две ладони.
Дядька Николай сразу достает вепря кончиком кнута:
— Ты чего, бессовестный, вычесываешь сало? Это для того тебя кормим, как герцога?
Бессовестный заверещал, отскочил в сторону и изумленно задрал на дядю розовый пятак.
— Красивый, красивый, — нахваливает его дядька, а нам с Иваном снова становится весело.
От дядькового жилища я проворно выскакиваю в закоулок и мету на каток — земли под собой не чуя. Заячья шапка спадает мне на глаза, я поправляю ее взмахом головы и чуть ли не налетаю на отца. Рослый, широкоплечий, он легко идет по земле, хоть на его плечах лежит крапивный, несомненно, с хлебом, мешок. Увидев меня, отец замедляет шаги и прищуривает один глаз, тот, в котором и возле которого более всего собирается насмешки.
— Ты куда так метешь?
— Чего это мету?
— А разве не видишь, как за твоими ногами метелица поднимается?
— Я назад не смотрю.
— Все времени нет?.. Так, значит, скоком-боком — и на каток?
— Чего скоком-боком? Я прямехонько-прямо иду себе.
— Оно же по сапогам видно, что прямо: один смотрит на лед, а второй на сапожника. И тебе еще не наскучил каток?
— Чего бы он должен был наскучить?
— Ты же туда ходишь, как поп в церковь. И за что только тебя учительница хвалит?
— А вы и не знаете? — отвечаю смело, потому что отец, вижу, в юморе.
— Нет, пока что не знаю.
— Так объяснить?
— Объясняй.
— За то, что в моей голове уменьшается половы.
— Вот чего не вижу, того не вижу.
Я деланно вздыхаю:
— Вблизи, отец, всегда хуже видишь, особенно у своего.
— Каким же ты языкатым стал! — удивляется и улыбается отец, и улыбаются все темные точки в его серых глазах. — А теперь — айда домой.
Радость сразу как ветром сдуло, сердце мое падает в холод, а губы расквашиваются.
— Чего это снова домой? Я же только-только из дому. И дров нарубил, и Обменной сена заложил, и маме воды принес.
— Не переработался?
На эту каверзу я уж и не знаю что ответить, но мне становится так горько, что и не говорите. Отец это замечает и уже говорит кротко, без насмешки:
— Надо, Михайлик, намолотить гречки, — пошевелил на плечах своей мешок.
— На жерновах? — спрашиваю недовольно, потому что страх как не люблю крутить жернова: крутишь их, а у тебя аж внутри крутится.
— Нет, на ветряной мельнице.
— На ветряной мельнице? — оживаю немного. — Мы с вами поедем на ветряную мельницу?
— Поедешь, сынок, сам, потому что мне сейчас надо идти на работу. Нанялся — продался, — и отец погрустнел. Теперь он аж из шкуры лез, чтобы заработать на коровенку.
— На чем же я поеду?
Отец сгоняет с глаз далекое видение и насмешливо посматривает на меня:
— Догадайся сам, ты же страх смекалистый у нас.
— Кабы же вы так всегда говорили.
— Тебя похвали, так дом вверх дном встанет. Так не догадался, на чем поедешь?
— Эге, догадаешься, что у вас…
— Запряжешься в свои санки и, присвистывая, пометешь с горы в долину. Сколько здесь той гречки? А уже скоро свят-вечер. Надо столько блинов напечь, чтобы ты за ними не видел меня. Так как?
— Где мое ни пропадало! Поеду, отец!
— О, теперь вижу, что в твоей голове немножко уменьшилось половы. Другой бы, несомненно, больше наговаривался.
— Да разве же я не ваш ребенок? — сразу набиваю себе цену, за это схватываю «лепетун» и уже беззаботно иду за отцом, стараясь попасть в его следы. А шаги у моего отца широкие, и, когда ему приходится идти куда-то с мамой, она просит, чтобы он придерживал ноги уздечкой…
Вот уже мешок и хворостина от собак лежат на санках. Я впрягаюсь в веревку и, как всегда, без особой радости выслушиваю все мамины предосторожности:
