Стоит особо остановиться на личности о. Арсения, духовника Парфения. В своей книге автор «Сказания» создал удивительно светлый и яркий образ старца Арсения, потому с большим основанием можно утверждать, что этот афонский подвижник, наряду с другими «прототипами-истинниками»[368], несомненно, послужил Достоевскому творческим ориентиром при создании образа о. Зосимы.
Личность иеросхимонаха Арсения вошла не только в историю Афона, но и в историю русской церкви. Старец[369] был начальником, пастырем и духовником русской братии на Афоне в течение многих лет. В «Сказании» запечатлена характеристика о. Арсения, данная старцу братией: «Живет <духовник Арсений> во Святой Горе Афонской более двадцати лет, в совершенном нестяжании, в глубочайшей пустыне, не имеющий никакого телесного утешения: пищу употребляет самую постную, не вкушает ни рыбы, ни сыру, ни масла, а спит весьма мало, разве один час в сутки, и то сидя. Любовь же имеет неограниченную, и столько милостив, что часто и книги свои отдает на какую кому нужную потребу. Он нас и держит во Святой Горе Афонской; а ежели бы не он, то от великих скорбей половина бы ушли паки в Россию, но он никому не дает благословения; а кто что без благословения его сделает, или куда пойдет, то все страдают, и пропадают» (I, 324).
Встреча с афонским старцем Арсением стала для автора «Сказания» важнейшим моментом его жизни. Мало сказать, что старец имел огромное влияние на о. Парфения, глубокую духовную связь со старцем автор «Сказания» пронес через весь свой монашеский путь. О. Парфению не суждено было присутствовать лично при смерти духовника, потому он описывает последние часы жизни о. Арсения со слов иноков, учеников старца. На вопрос одного из них: «А что, отче, не боишься ли смертного часа, не ужасаешься ли и не трепещешь ли ответа праведному Судии? Ты был более 30-ти лет духовником! — старец отвечал, — страха и ужаса не имею, но некая радость наполняет мое сердце, и великую имею надежду на Господа моего, Иисуса Христа, что Он не оставит меня Своею милостию, хотя я добрых дел и не сотворил; ибо чем похвалюсь, разве немощами своими?
По своей воле ничего не сотворил, а что и сотворил, то помощью Господа моего и по воле Божией! — Потом, — свидетельствует о. Парфений, — <о. Арсений> приказал всем духовным своим чадам подходить по одному, и каждого прощал и разрешал, и давал последнее благословение и наставление, кому где препровождать жизнь свою, и упражнялся в сем деле почти до последней минуты своей жизни. Лежал он на галерее. Потом велел всем от себя отдалиться, и все пошли вниз. Он начал молиться, но не могли расслышать, что он говорил. Поднимал трижды руки к небу. Потом опустил их и затих» (II, 329–330).
Обращение опытного старца к духовным чадам с напутствием довольно распространено в житийной литературе. И автор «Сказания», во многом следующий в своей книге древним традициям, подробно пересказывает наставления к братии таких подвижников благочестия как Арсений и Венедикт Афонские, Леонид Оптинский, Паисий Величковский. Но строки, содержащие напутствия избранного и любимого им духовника Арсения, всегда проникнуты у Парфения особенной теплотой. Замечательно, что его отношение к личности о. Арсения определили не столько аскетические подвиги и даже не явные случаи чудесных прозрений духовника[370], а «несение» старчества, окормление братии, забота о всех тех, которые приходили к наставнику за помощью, советом и утешением.
Судя по тексту Парфения, о. Арсений предвидел многие исторические события, отдавал великие распоряжения, творил огромные милости, но разделил участь большинства подвижников: претерпел гонения, клевету, имел много завистников. Парфений был особенно поражен тем, что духовник, оклеветанный малороссиянами, вынужден был преодолеть пешком тысячу верст от Афона до Константинополя, дабы доказать непричастность своего ученика к расколу. Безусловно, через подобные испытания приходилось проходить не только о. Арсению, не только русским или афонским праведникам, а всему сонму святых, подвижников церкви, и образ Зосимы только подчеркивает преемственность духовной традиции. Сопоставление жизнеописания иеросхимонаха Арсения и старца Зосимы, конечно, не может дать очевидного совпадения биографических подробностей: у иноков разные судьбы, различные духовные пути. Но оба они — старцы, берущие человеческую душу и человеческую волю «в свою душу и в свою волю».
Именно феномен старчества с особенной силой притягивает внимание Достоевского. Над этим явлением Достоевский размышлял на протяжении многих лет. Постижение писателем этой стороны внутренней церковной жизни складывалось под влиянием Священного Писания, предания, житийной и святоотеческой литературы, учения о церкви А. Хомякова, мыслей В. Соловьева[371] и т. д. Но полный смысл старчества открылся Достоевскому в Оптиной пустыне, обители, ставшей в XIX в. центром русской духовной жизни. Беседа со старцем Амвросием глубоко потрясла писателя и во многом повлияла на замысел и пафос романа «Братья Карамазовы». Глубоко чувствующий и понимающий жизнь церкви писатель посвятил старчеству следующие строки романа: «Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли. Изобретение это, то есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то, что обыкновенное “послушание”, всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным» (14, 26–27).
Как известно, автор «Сказания» был послушником общежительного Пантелеймонова монастыря. Сердце Парфения всегда принадлежало этой обители. В своей книге он довольно подробно описывает торжественный вход в монастырь русской братии, в котором участвовал лично. Это знаменательное событие состоялось главным образом благодаря старцу Арсению. Именно от решения духовника Арсения зависело, останутся ли русские на Афоне. В 1839 г. русская братия вошла в Пантелеймонов монастырь, обретя свою исконную обитель — Русик. О том, что именно великороссияне обретут монастырь, старец Арсений не просто предсказывал, а усматривал в этом событии особый смысл. Радость старца разделяли духовные наставники греков (старец Венедикт, игумен Герасим): «Теперь, отцы и братия, приняли мы русских, и приняли вся благая для обители нашей; и ежели навсегда будут русские жить в обители нашей, то как она теперь убога и обнаженна, и попираема изо всех афонских обителей, так будет богата, убрана и украшена, и славна будет не только во Святой Горе Афонской, но и по вселенной…» (I, 348). Надежды афонских старцев и, в первую очередь, духовника Арсения на возрождение русской обители созвучны с «русской идеей» Достоевского.
Автору «Братьев Карамазовых», живущему с верой в то, что в русском народе не может иссякнуть «жажда всесветлого единения во имя Христово», была чрезвычайно дорога мысль о явлении миру истинного, православного Христа (27, 19). «Сияющий образ Христа», «идеал человечества», по Достоевскому, сохранялся именно в душе русского человека, русского народа. В слове «Нечто об иноке русском и о возможном значении его» старец Достоевского убежден: русский инок хранит образ Христов «в уединении своем благолепно и неискаженно, в чистоте правды Божией, от древнейших отцов, апостолов и мучеников, и, когда надо будет, явит его поколебавшейся правде мира» (14, 284). В данном случае чаяния самого писателя полностью совпадают с верой о. Зосимы в то, что «святыня Христианства» «воссияет» от Востока[372], с надеждой старца, что русский народ несет образ Христа «будущим векам».
Очень важная идея Достоевского — «стирание грани между миром и монастырем, слияние их и созидание незримого монастыря в миру»[373]. Старец Зосима не благословляет своего духовного сына, Алексея Карамазова, оставаться в монастыре, а посылает послушника в мир. Нельзя не заметить здесь параллели с важнейшим, а, возможно, с главным эпизодом «Сказания», автора которого духовник отправляет из Афона в Россию, в Сибирь, в Томск. Этот факт биографии Парфения запечатлен в следующем фрагменте «Братьев Карамазовых»: «…один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь». Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его от послушания, и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его. Таким образом, старчество одарено властью в известных случаях беспредельною и непостижимою» (14, 27).
