кофе», но сообразил, что́ за волну воспоминаний способен всколыхнуть даже подобный пустяк, и счел за лучшее промолчать.
— Труднее чем что? — спросила Роза и повела его к креслу.
— Ах! Потерял мысль. Должно быть, у меня уже старческое слабоумие! — сконфузился Ломак. — Все не привыкну к удовольствию снова видеть ваше доброе лицо.
Смотреть в это лицо теперь и правда было одно удовольствие, особенно если учесть, каким видел его Ломак в прошлый раз. Три года покоя не возвратили Розе юной прелести, которую она навсегда утратила в дни Террора, однако исцеление оставило по себе и внешние благоприятные следы. К ней не вернулись ни девическая округлость щек, ни девическая нежность румянца, но глаза снова обрели почти всю прежнюю мягкость, а общее выражение — обезоруживающее обаяние. Если на лице Розы и читалась скрытая грусть, если ее манера держаться и отличалась подчеркнутым спокойствием, все это было милым и безобидным и скорее говорило о прошлом, нежели о настоящем.
Тем не менее, когда все они расселись, тревога и напряжение минувших дней словно бы вернулись на миг, поскольку Трюден серьезно посмотрел на Ломака и спросил:
— Какие новости из Парижа?
— Никаких, — отвечал тот, — зато прекрасные из Руана. Я случайно узнал — через человека, у которого служил уже после нашей последней встречи, — что ваш старый дом у реки снова сдается.
Роза вскочила с места:
— Ах, Луи, вот бы снова поселиться там! Что мой цветник? — спросила она у Ломака.
— Прежние хозяева превосходно ухаживали за ним, — отвечал тот.
— А лаборатория? — подхватил ее брат.
— Стоит по-прежнему, — отвечал Ломак. — Вот письмо со всеми подробностями. Не сомневайтесь, все, что сказано в письме, правда, поскольку его написал человек, которому поручено заниматься арендой дома.
Трюден схватил письмо и принялся жадно читать.
— Вполне нам по средствам, — заметил он. — После трехлетней экономии мы имеем право потратиться на большое удовольствие.
— Ах, какой это будет счастливый день, когда мы вернемся домой! — воскликнула Роза. — Скорее напишите своему другу и сообщите, что мы готовы снять дом, пока никто нас не опередил! — попросила она Ломака.
Он кивнул и, по привычке свернув письмо на официальный манер, сделал на нем официальную пометку. Трюден это заметил и сразу вспомнил старые времена страха и бедствий. Он снова посуровел и спросил:
— Вы и вправду не собирались сообщить нам ничего важного, кроме этих добрых вестей?
Ломак помедлил и поерзал в кресле.
— Есть и другие новости, но они подождут, — отвечал он. — Сначала я предпочел бы задать много вопросов о вас и о вашей сестре. Вы позволите мне ненадолго вернуться к обстоятельствам нашей последней встречи?
Он обратился с этим к Розе, которая ответила утвердительно, но голос ее дрогнул даже на коротком слове «да». Более того, ей пришлось отвернуться, и Ломак заметил, как затряслись у нее руки, когда она взяла с ближайшего столика рукоделие и поспешно занялась им.
— Мы стараемся говорить об этом времени как можно меньше. — Трюден многозначительно посмотрел на сестру. — Но и мы хотели бы задать вам несколько вопросов, поэтому на сей раз воспоминаний не избежать. Мы так и не узнали в подробностях, почему вы внезапно исчезли в самый опасный момент, а краткая записка, которую вы нам оставили, позволила нам лишь догадываться, что произошло, но ничего не объяснила.
— Зато теперь я с легкостью все расскажу, — отвечал Ломак. — Внезапный крах царства Террора, ставший для вас спасением, для меня был катастрофой. Новый республиканский режим был царством Милосердия ко всем, кроме приспешников Робеспьера, — так тогда говорили. Всякого, кто по невезению или по безнравственности участвовал в работе механизмов Террора, ждала участь Робеспьера — и заслуженно. Под угрозой смерти оказался среди прочих и я. Я заслуживал казни и был бы готов пойти на гильотину, если бы не вы. События в обществе приобрели такой оборот, что вы наверняка должны были спастись, и в этом я не сомневался, но, хотя вы были обязаны спасением стечению обстоятельств, я все же поучаствовал в этом в самом начале и подтолкнул события в нужном направлении, и меня охватило желание снова увидеть вас на свободе собственными глазами — эгоистическое желание увидеть в вас живой, дышащий, осязаемый результат одного моего доброго побуждения, который я мог бы вспоминать с удовольствием. Это желание придало мне интереса к жизни. Я решил по возможности избежать гибели. Десять дней я прятался в Париже. Затем — благодаря кое-каким крупицам ценных знаний, приобретенных за время службы в тайной полиции, — мне удалось покинуть Париж и благополучно добраться до Швейцарии. Остаток моей истории до того короток, его до того легко пересказать, что я, пожалуй, сразу с ним и покончу. Единственным родственником, к которому я мог обратиться, был мой двоюродный брат, которого я прежде никогда не видел и который вел торговлю шелком в Берне. Я сдался на милость этого человека. Он обнаружил, что у меня есть деловые навыки, которые могут оказаться ему полезными, и принял меня в дом. Я работал за жалованье, которое он считал нужным мне платить, разъезжал по Швейцарии по его делам, заслужил его доверие и заручился им. У него я и оставался и покинул службу лишь несколько месяцев назад, когда мой наниматель сам отправил меня в Шалон-на-Марне к своему брату, тоже торговцу шелком. Теперь я счетовод в бухгалтерии этого торговца и получил возможность навестить вас сегодня только потому, что сам вызвался съездить по важным делам моего хозяина в Париж. Работа эта тяжела и монотонна — в мои-то годы, после всего, что я пережил, — зато теперь мой труд — это труд безобидный. Я не содрогаюсь от отвращения при виде каждой монеты, которая попадает ко мне в карман, не обязан обвинять, обманывать, выслеживать и обрекать на смерть других людей, чтобы заработать себе на хлеб и накопить немного на похороны. Моя скверная, подлая жизнь хотя бы окончится безвредно. Этого, конечно, мало, но все же я что-то да сделал, а человеку моих лет и того довольно. Короче говоря, я еще никогда не был так счастлив или, по крайней мере, не смотрел так смело в глаза людям вроде вас, не стыдясь себя.
— Тише, тише! — перебила его Роза и положила руку ему на плечо. — Я не могу допустить, чтобы вы говорили о себе подобное даже в шутку.
— Я говорю серьезно, — спокойно отвечал Ломак. — Но не стану утомлять вас разглагольствованиями о себе. Моя история рассказана.
— Вся? — спросил Трюден. Он смотрел на Ломака вопросительно, чуть ли не с подозрением. — Вся? — повторил он. —
