Значит, его нужно будет убрать.
Всё равно он, здраво рассуждая, не жилец. Что тут его исполнят, что там, в родном отечестве. Дерьмократия дерьмократией, но за тем, чтобы хвосты обрубались, в наше время следят не хуже чем раньше. Несанкционированная активность приравнивается к провалу. Единственный для него выход, если местные продадут его в ЦРУ, а там затеют какую-нибудь двойную игру с его участием. Но и это не надолго. Или – тоже выход – если Бурлак возьмёт его с собой в светлое будущее. Только на хер он там нужен, в этом светлом будущем? Бабам матки концом щекотать? Так это дело не хитрое. Таких щекотунов по проспекту Инсурхентес слоняется бездельников двадцать тыщ в будний день. А в глотку врагу он вцепляться не умеет и, судя по всему, никогда не научится.
Так что он, боливийский беженец 4F-056-012, был расходной пешкой с самого начала. Обижаться не на что. Не к тёще на вареники его приглашали, а Родине служить.
Отяжелевший Бурлак допил пиво, расплатился, сел в машину и поехал домой. Кто его осудит, если он сейчас запрётся дома, примет двести грамм и придавит клопа до вечера? Сколько можно работать и работать. Не мальчик.
Консьерж при виде Бурлака изменился в лице, замахал руками, залопотал что-то быстро и непонятно. Бурлак испанскую речь разбирал неважно, несмотря на то, что прожил в этой стране, считай, всю свою сознательную жизнь. Говорить – говорил. Диктора на телеэкране – понимал. Прочесть мог всё, что угодно. Спросить у первого встречного, как проехать куда-нибудь в Ицтапалапу и получить вразумительный ответ тоже для него проблем не составляло. Но когда его собеседник бывал, не дай Бог, чем-то взволнован или напуган, Владимир Николаевич был не в состоянии понять ни слова. Возможно, дело-то здесь вовсе даже и не в филологии. А в разнице темпераментов.
Бурлак поулыбался, покивал, произнес пару слов, что, дескать, спасибо, весьма признателен за беспокойство, всё будет путём и проч. Консьерж, пожилой, несколько одутловатый мужик, – махнул на него рукой и отвернулся. Квартплата, что ли, просрочена? Надо будет дать команду проверить… Бурлак направился к лифту. Он бы, может, и остановился бы выяснить, что так взволновало привратника, но пиво давило на мочевой пузырь, напоминая полковнику о его возрасте – не критическом, но серьёзном.
А дома-то, в России-то матушке, и консьержов никаких нет, вздохнул он. Всё человеческое присутствие в подъезде ограничивается кодовым названием непарного органа, нацарапанным на стенке обгаженного лифта, который и работает-то три дня в неделю…
В замке с другой стороны торчал ключ. Бурлак похолодел. Отлить захотелось ещё сильнее. Но не делать же это на лестничной площадке, в самом деле! Не поймут же! Проговорив про себя, на всякий случай, фразу “Esto es la provocacón, llame el cónsul[61]!”, он сделал глубокий вдох и позвонил.
Дверь ему открыла его супруга Ольга Павловна. На ней был незапахнутый четырёхцветный махровый бурлаковский халат, бигуди и туфли на высоком каблуке. В руке – газеты с информацией о дешёвых распродажах, на харе – застывшая маска презрения и отвращения ко всему, что попадает в поле её зрения.
– Запахнись, – бросил ей Бурлак.
Он только на секунду замешкался, но быстро взял себя в руки, отпихнул плечом супругу, не проявившую никакого желания уступить ему дорогу, и скрылся в сортире.
За те семь лет, которые Ольга Павловна, бросив мужа, жила в Москве, она появлялась здесь три раза. Все три раза заканчивались скандалом, полным расстройством финансов и едким пароксизмом застарелой ненависти Владимира Николаевича в отношении всех трёх с половиной миллиардов представительниц прекрасного пола, населяющих эту землю, слишком маленькую, чтобы два человека могли на ней разойтись, друг с другом не пихаясь.
– А зачем запахиваться-то? – задорно крикнула Ольга Павловна, подойдя к двери сортира. – Запахиваться-то зачем? Ты что, хочешь сказать, что это тебя смущает? Или возбуждает?..
Ее визгливый голос запросто перекрыл грохот бурлаковской струи, бившей в унитаз как Ниагарский водопад в известняковые скалы, а затем и шум самого унитаза, который у Бурлака был вещью по-маньянски темпераментной и норовистой, не хуже быка на родео.
– Кому ты на хрен нужна… – пробормотал Бурлак застегиваясь. – Прошмандовка московская…
Впрочем, произнесено это было негромко, так, что кроме старого друга унитаза его никто, пожалуй, и не услышал.
Выйдя из сортира, он увидел, что супруга его ещё шире распахнула на себе халат, и почувствовал внезапно желание – острое и жгучее, чему сам удивился. Хотя чему удивляться – года полтора, если не больше, он соблюдал жизнь строго монашескую, либидо давил алкоголем, на глупости не отвлекался. Да и тело у сорокадевятилетней никогда никого не рожавшей Ольги Павловны было хоть куда: титьки круглые и упругие торчали в разные стороны, талия – тонкая, а лобок весь зарос диким рыжим волосом, намекая своим видом на дремучесть и необузданность сексуальных аппетитов своей хозяйки, а на это какой же мужик не купится!..
Нельзя, сказал себе Бурлак. Фу. Нельзя ни в коем случае. У тебя с этой тварью имущественные споры, ты помнишь? ещё неизвестно, зачем она приехала за сто верст киселя хлебать. Может, подлянку какую тебе хочет сделать. Потерпи, завтра, если уж так хочется, сходим в весёлый дом. А сегодня – нельзя.
На журнальном столике стояли початые бутылки. Вкусы госпожи Бурлак не изменились за годы пребывания на родных пепелищах: треть водки, две трети сухого вермута, лёд, лимон. Или один к одному водка с охлаждённым концентрированным томатным соком. Пить мелкими глотками, пялясь в “Санта Барбару”. Через час-другой мозги становятся как чиновное присутствие после моренья тараканов и генеральной уборки в последний день вакаций. Или открытый склад картонной тары после торнадо “Глория”.
Бурлак прошёл в комнату, жена, покачиваясь, потянулась за ним.
– Ты что, уже пьяная? – спросил Бурлак.
– Я сутки провела в самолете, – пожаловалась она. – Хоть и первый класс, а всё равно несладко.
– На какие это шиши ты стала летать первым классом?
– Да уж не на твои, муженек, – проворковала она. – Какое тебе дело?
– Верно, никакого, – сказал он и налил себе водки. – Если хочешь, можешь здесь остановиться, я на это время съеду в посольство.
– Вот ещё! – она фыркнула. – Я сегодня же уезжаю в Акапулько. Там мне забронирован номер в “Пье де ля Куэста”.
– Высоко леташь, – сказал Бурлак, ощутив беспокойство внутри себя. – Смотри не навернись. Костей не соберешь. А почему именно в Акапулько?
– У нас там конференция.
– Что ты горбатого-то лепишь? Какая ещё конференция? Какая может быть у финотдела Генштаба ВС РФ конференция в Акапулько?..
– Не твоего ума дело, какая конференция. Какая надо, вот.
– Как раз моего. Если бы действительно была такая конференция – нас бы тут всех на уши поставили месяца за два до её начала, и меня – в первую очередь.
– Ну, не конференция. Какая-то другая херенция. В общем, тебя это не должно волновать, что у меня там за дела.
– Меня и не волнует, – Бурлак пожал плечами, сам же взял себе на заметку: за Ольгой Павловной – присмотреть. И дело это нисколько не личное: штатный работник верховной армейской структуры приехал по непонятному делу в одно из самых блядских мест на свете – да как же не присмотреть за штатным-то работником? на это даже санкции Центра не понадобится.
Центр вообще об этом знать ничего не должен, ибо, если она приехала чьи-нибудь генеральские денежки прятать по местным банкам, резидента с говном смешают за излишнее любопытство. И жаловаться какому-нибудь вышестоящему говну – бесполезно, поскольку вышестоящее говно с нижележащим говном – в доле и замазке. Так что вернее всего начальство ни о чем не информировать. Незачем ему, начальству, об этом знать. А Бурлак об этом знать должен. Обо всём, что творится на его участке, должен знать. Пошлю Машкова – все-таки не абы за кем, а за женой командира присматривать. Андроныча мобилизуем. Чтобы квалификацию не терял на преподавательской работе.
Он отошёл к окну и, отвернувшись, чтобы прелести Ольги Павловны его не смущали, попытался прикинуть, кого на это дело поставить. Под окном на противоположной стороне улицы маячил “фольксваген”, а в “фольксвагене” сидели два его ангела-хранителя из маньянской контрразведки: Давидо и Пруденсио, которых он прозвал одного – Толстяком, за габариты, другого – Суходрочником, за мрачное выражение харьки. Прогресс, подумал Бурлак. В прошлый раз, когда они его потеряли, они отправились в кабак, и их до следующего дня не было видно вообще. А теперь вот они сразу приехали караулить его к нему домой. Или у них в контрразведке – месячник борьбы за дисциплину?.. Эту ироническую мысль он додумать не успел, потому что к нему подошли сзади и нежно, но непреклонно взяли за непарный орган.
– Ого, – сказала Ольга Павловна и расстегнула на нем брюки. – Маньянская кухня тебе на пользу.
