Город содрогался и корчился от ударов, шевелился в агонии от ядовитых укусов, втягивал и выбрасывал бесполезные шипы новых зданий, стремясь угадать место посадки черных кораблей и проткнуть их узкими пиками спиральных башен. Но траурное выпадение эссенции смерти продолжалось, за первыми тяжелыми и густыми каплями последовал нарастающий ливень второй волны сопровождения в грозовых раскатах расширяющихся тахионных колодцев, расходящихся узкими, подсвеченными глотками глубоко в небо, изъязвляя фирмамент незаживающими гнилостными прободениями, где в густых натеках гноя шевелились, кишели кипенные личинки конулярий, выполняя свою таинственную миссию.
Некто могучей рукой собрал исчерченный лист мертвого полиса, скомкал его в плотный комок, отчего отвесные стены ледника сошлись, сомкнулись в судорожном сглатывании, улицы вздыбились под немыслимыми углами, и обезумевший от ужаса Кирилл увидел все. Он растекся, расплылся тонкой пленкой по шероховатой подложке, окутал каждый выступ ветхой бумаги призрачного полиса, слился с ним, пропитал его, стал им. Бездонные провалы мрачных тайн, затхлого ужаса и страстного трепета, уставшие пребывать в надоедливом сне великих устойчивым кошмаром пограничья между смертью, похожей на жизнь, и жизнью, неотличимой от смерти, тянулись к бесконечности искрящих ноэм, к волшебным сгусткам производящего смысла, словно еще раз стремясь воплотиться в нечто реальное, вырваться из пустой оболочки меона страшным драконом долгожданного апокалипсиса.
Его располосовали на части, окунули в тяжелое озеро кислоты и перемололи крепкими зубами сервировочных механизмов. Черная луна крохотной дробинкой выкатилась из расчлененного тела, замерла перечной горошиной на вершине молочного клыка и скатилась в пищевод колосса, задумчиво пережевывающего только ему и принадлежащую Ойкумену. Нет, хотел крикнуть Кирилл, нет, но у него не была рта, чтобы кричать, он был лишь мертвым препаратом продления агонии, мучительной боли, крохотным колесиком среди миллиардов других крохотных колесиков, бессмысленным механизмом воспроизводства зла — бодрящей пилюли смерти.
Сон разума исторг чудовищ. Полиаллоидные сферы киновари тяжело ударялись о землю, деформировались, сморщивались, плющились, сквозь натянутую блестящую пленку проступали каркасы зародышевых механизмов, которые от соприкосновения со снегом взрывались неуловимой сменой метаморфоз, словно большие и неуклюжие насекомые ворочались внутри плотной оболочки куколки и пытались выбраться из нее. Купола ядовитой ртути разрывались изнутри лазерными резаками, и уроды выползали наружу, волоча за собой толстые энергопуповины, отряхивая лапы от приставших родовых пленок. Хитиновая броня формировалась уже на ходу, застывая на ледяном ветре сероватыми сочленениями с короткими отростками сенсоров. Пока еще полуслепые создания медленно сползались к фарватеру и окунались в кипящую воду. Раздавался отвратительный шелест, как будто все корабельные тараканы собрались в одном месте, слиплись в колоссальный брачный шар и покатились по ржавым лабиринтам толкача, выбрасывая оплодотворенные капсулы с полупрозрачным потомством.
Согревшись и раздув бока, машины выбирались из воды, обдирали лапами лед и замирали по берегам фарватера уродливыми тенями боевого охранения, а откуда-то издалека уже раздавался траурный вой похоронной процессии. Завод кончался в механизированных внутренностях ледника, постепенно утихал ветер, замирали тучи, воздух терял морозный привкус, и лишь вода гальванизировалась фарватерной нитью, на поверхности застывая желеобразной массой. Кто-то отключил надоевшую игрушку и запустил в твердь небес громадных сияющих рыб с золотистой чешуей и шафрановой инкрустацией таинственных иероглифов. Они выныривали из глубины тьмы новыми солнцами, терлись раздутыми брюшками о кончики спиральных башен, разевали рты, выпуская индиговые пузырьки. А город прорастал длинными зелеными щупальцами хищной травы, вытягивающейся в небо плотными пучками.
Кирилл подобрал скорчер, отполз от воды и медленно побежал вдоль улицы, ощущая как внутри что-то рвется, что-то отдирается, подмокает и сочится. Вой, скрежет и лязг нагоняли его, накатывали волнами, заставляя инстинктивно пригибаться, хотя это было бесполезно и бессмысленно. Все было бесполезно и бессмысленно, потому что тысячи механических блох уже взвивались в небо, волоча за собой буксирные тросы, падали густым дождем волна за волной, вздымая далеко впереди плотные полотнища пыли и снега, вгрызались в мерзлоту и натягивали, наматывали силовые нити, которые струнными лезвиями полосовали воздух, оставляя в лишенной завода субстанции дымчатые разрезы. Неуклюжие охранники, случайно попавшие под удар, разваливались величественными башнями и обрушивались с тоскливым стоном агонизирующих голиафов.
Родился и усилился визг вращающихся барабанов, скручивающих буксирные тросы, "э-э-э-хой!" подхватили армии рабов, упираясь в длинные ребра похоронной галеры, и земля содрогнулась от ритмичной поступи жертвенных тварей, отправившихся в свой первый и последний поход через полис мертвых.
— Если идти, то всегда достигнешь цели, даже если ее вообще не существовало, — сказал Борис.
— А если только думаешь, что идешь? — спросила Одри.
Борис пошевелился и передал визор Одри.
— Посмотри сама. Идем мы, а они стоят на месте.
За прошедшее время лагерь преобразился. Он сдулся и ужался в глубину снежного периметра, окутался непроницаемой черной тучей, внутри которой что-то жужжало, словно разъяренный рой. Люди собирали последние термопоглотители и швыряли их в тучу, отчего по антрацитовым бокам змеились всполохи бездонной тьмы.
— Они нападут на процессию. Глупо.
— А может и не глупо. Отвлекающий маневр, — пояснил Борис. — Прикрытие тех, кто будет прорываться в туле другим путем.
— Другого пути не существует, — возразила Одри. — Это единственный путь смерти. Я чую других нечек… пиявок… или что тебе больше нравится…
— Мне больше ничего не нравится.
Анестезия проходила. Внутри все размораживалось, набухало, ныло, как огромный криосейф с запасными органами, лишенный питания. Вот так и бывает. Только так и бывает. Последняя черта пройдена и они достигли стадии взаимно одобряемого симбиоза. Уж она-то понимала в этом толк — нечка не только отнимает, но и дает. Кровь взамен на антикоагулянты, жизнь взамен на эйфорию любви, нежности и привязанности. Химический стимулятор счастливой смерти. И горя. Ведь нечка тоже умеет страдать. Их создатели были шутниками. Они заложили много веселья в разверстые пасти пиявок. Паразит страдает от потери своего хозяина. Плачет, теряет в весе, вспоминает — и ни капли подлинности за всей аппликацией псевдочувств. Пара лишних имплантатнтов-переключателей, дожидающихся достижение организмом марионетки критической точки голодания и полного разложения ферментного наследия предыдущего носителя. Вот название любви — "ферментное наследие предыдущего носителя". А затем — щелк! срабатывает хемеотриггер, и нечка выходит из депрессии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
