Механическая блоха врезалась землю, расправила ножи и кинулась к Одри с Борисом, стрекоча, взвывая от перегрузок. Густой пар, капли смазки вырывались из под чешуи, а где-то высоко все еще вился в воздухе буксировочный канат. Острые лезвия взрезали броню, Борис почувствовал удар холода, выстрелил в надвигающуюся пасть, устланную присосками, но блоха сглотнула пламя и следующий ее удар пришелся по лицу. Экзоскелетные компенсаторы выдержали, но мир поблек, по нему расплылись серые пятна слепоты, в грудь воткнулись болезненные уколы, и Борису показалось, что теперь конец, но включился форсаж, и он ударил скорчером по тупой круглой башке, по соцветиям глаз-стекляшек, ощущая как кто-то вбивает в его промороженную плоть громадные стальные балки.
Одри замерла. Она была готова к удару, но в густом облаке с черными и красными прожилками было трудно что-либо рассмотреть. Главное — не спешить, главное — не спешить… И не вздумать трогать эту тварь руками… Почему тварь? Она не тварь… Двоюродное создание… Тупое и агрессивное… Бессмысленное, если бы не канат… канат… Мы не пользуемся скорчерами… Мы предпочитаем мономолекулярные нити… Как тебе это понравится, тварь-подруга? А так? А еще вот так?
Концы каната разошлись, в прорехе вспыхнули огоньки контроля и поверхность стала заливаться стеклистой массой. Крохотные чешуйки оттопырились, и изнутри распустился цветок, сплетенные из алмазных струн. Ядовитые лепестки скользнули по запястью с невозможной легкостью отшелушив броню, но Одри нанесла еще удар, еще, канат рвался и срастался, отплевываясь все новыми цветками, но потом звенья окончательно разошлись, распались, истекая уже бесполезными порциями клея.
Блоха дернулась, отлетела, и наступил покой. Тело болело от чрезмерной дозы коктейля, внутри поселился паровой молот, мощно ударяющий по стальному сердцу, прогоняя кровь мощной волной по артериально-венозной дельте. Броня срасталась в месте разреза, а обломки блошиных лезвий испарялись на морозе. Балансировка сенсоров приходила в норму, серые пятна исчезали, но общая голограмма окружающего мира побледнела и по ней прокатывались темные сполохи помех.
Одри сидела рядом с блохой и зажимала запястье. Сквозь пальцы сочилась густая жидкость и падала на бедра. Угольные пятна расплывались многоногими кляксами.
— Дай посмотрю, — попросил Борис.
— Ничего страшного. Укус орхидеи.
Борис взял ее раненую руку за палец и слегка тряхнул. Одри разжала запястье и он увидел мешанину глубоких разрезов. Кожи уже не было, плевки растворителя разъедали мышцы и в ранах можно было разглядеть скрученные железки. Края брони тоже дымились. Регенерационный слой был уничтожен и лишь тонкие ручейки полиаллоя пытались залатать прореху в защите.
— Я, наверное, растерялась, — сказала Одри. — Плохо сработала.
Борис распаковал аптечку и выдавил эмульсию.
— Ты не можешь растеряться, — сказал он. — Ты — нечка. У тебя железные кости и сверхпроводящие нервы. И ты сделала все отлично.
Розоватая пленка истончалась и рвалась, но Борис продолжал лить эмульсию, пока она не заполнила все раны.
— Тебе не больно?
Одри пнула блоху, но та не пошевелилась.
— Их там тысячи. Мы не справимся.
— Тебе не больно?
— Мы не дойдем. Я поняла — мы все равно не дойдем.
— Истерика у нечки? Что-то новое.
— Не истерика. Трезвая оценка ситуации.
Туча разрасталась, вспучивалась все новыми и новыми отростками, от соприкосновения с которыми блохи вспыхивали яркими огнями и исчезали. Словно громадные черные пальцы разжимались, стремясь удержать стальной поток упрямых машин, но волна за волной бились о преграду, обращаясь в переливчатый фейерверк, силовые тросы, потеряв ведомых, извивались слепыми змеями и отплевывали яд, а воздух приобретал белесую непрозрачность покрывшегося микротрещинами стекла. Удар следовал за ударом, разверстая чернота содрогалась, в ней все отчетливей становились видны силовые сгущения, высветляющиеся в каждой вспышке сжигаемых блох, а с боков уже подходили голенастые стражи, размахивающие стальными щупальцами. Огненные потоки ударили в тучу, тьма огрызнулась, выстрелила клубками разряженного дыма или нитей, прокатившихся по снегу до охранников и опавших перед ними неряшливыми пятнами грязи.
Машины продолжали наступление, но вот одна наступила башмаком на пятно, ловушка сработала, выбросив вверх пучок длинных игл, легко наколовших стража. Страж загорелся, задергался, ближайшая машина уцепилась за него щупальцем, пытаясь вытащить из огня, но пламя перебросилось и на нее, облепив тесной раскаленной рубашкой. Второй страж завертелся на месте, превратившись в чадящий факел, разбрасывая во все стороны багровые жемчужины, окутанные черным гало.
Пожар распространялся. Горели уже не только машины, пылала сама земля, по которой растекались зеркальные лужи расплава. Погибшие стражи черными, нелепыми статуями обрушивались в жидкую подложку города, но горение продолжалось, оно охватывало улицу, добиралось многочисленными ручьями до фарватера и стекало в воду с оглушающим шипением. Тепловые компенсаторы пытались восстановить термобаланс, хлестая пламя криогенными выбросами, но мощности не хватало, раскаленные когти впивались в обросшие инеем грибообразные тела, которые немедленно раздувались и лопались, разбрасывая дымящиеся обломки.
Блошиные волны поредели, путаница канатов бессмысленной актинией ворочалась в пожарище, отблевывая какую-то лилейную гадость, стражи переминались на краю огня и медленно отступали, но за ними уже расплывалась лиловое зарево, грохот барабанов нарастал, земля содрогалась, в низком потолке небес вспыхнул долгожданный светильник и все мгновенно прояснилось, как будто длинный, самовоспроизводящийся кошмар прервался, забылся, отступил вслед за уходящей ночью, оставляя после себя лишь мокрую измятую простыню.
Он грезил. Весь город мертвых был его телом и он сам был мертв. Он распростерся на стылом ложе ледника и ветер выл в прорехах его кожи и снег набивался сквозь пустые глазницы в расколотый череп. И рыбы видений свободно выплывали из трещин, опахивая вуалью хвостов. Он гляделся в зеркало и бесконечные отражения скользили внутри гробницы. А вы думали иначе? Вы мечтали? Надеялись? Вы, трупные черви великих? Поглощая подгнившую кожу, ворочаясь в язвах тлена, разве не чувствовали вы собственную ничтожность? Словно нечто сжало вас в смертельном объятии? То, что полезно, всегда ничтожно. Безглазые опарыши, мнящие себя свободными в блевотных лужах бессмысленного гниения. Перепачканные творожистой массой разложения вы мните себя красивыми и нужными, бредите какой-то целью, хотя нет в вас ни цели, ни красоты. Огня, еще огня! Разве вы не догадываетесь в чем корень ваших мучений?! Разве вы не пробуждаетесь в своих самых жутких кошмарах от ощущения разверстой бездны, где ваше существование не только ничего не стоит (вот незадача!), но и само есть лишь наваждение еще более отвратительных и мерзких тварей?! И что тогда? Где предел безмерной жестокости, за которой может случиться милосердие — не ваша выдумка и не ваша цель?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
