— Одевайся. Теперь мы уже точно едем.
— Слав, — сказал я, — ты, конечно, мой единственный настоящий друг, но как-то…
— Никаких отмазок, — усмехнулся Славик, — знаешь, я на съемочной площадке самый настоящий зверь. Ору на всех, покоя никому не даю, веду себя как последняя сволочь. Не потому, что я такой в жизни, а чтобы слушались и четко выполняли любые мои инструкции. Очень хорошо помогает. Все бегают, как ужаленные. Ты же не хочешь, Фил, чтобы я на тебя наорал, верно?
— Еще бы ты стал на меня орать, — я осторожно высвободился из его крепкой хватки и стал натягивать куртку, — я так и знал, что ты не к добру приехал.
— За тебя переживаю, дурья башка, — отозвался Славик, одевая пальто.
Мы вышли на улицу, окунувшись в морозный воздух вечерних осенних улиц. Я закашлялся, кутаясь в куртку. Неожиданный морозец пробрал до костей ледяными пальцами. Мы торопливо пересекли пустынную дорогу. Мелкий дождик робко пытался уколоть лицо, пока мы добирались до автомобиля, который Славик припарковал где-то в глуши, между гаражами. С дорогами и парковкой в этом районе всегда были проблемы.
Ехали молча. Я разглядывал ночной город, что плыл за стеклом, мутный от размытых огней фонарей и мигающих реклам, а Славик следил за дорогой. Он вообще был чрезвычайно аккуратным водителем. Всегда говорил, что автомобиль — это гроб на колесиках, и ему очень не хочется остаться в этом гробу навсегда. Затем мне надоело пялиться на улицу, и я спросил:
— А у вас-то как дела? А то мы сразу обо мне как-то начали.
— У нас все нормально. Аня следит за съемками, пока меня нет. А я взвалил все обязанности на Петракова, моего старшего помощника, и к тебе помчался. До этого никак было, хотя собирался еще неделю назад, да и тогда, когда об аварии узнали.
— Ребенка заводить не собираетесь?
Славик неопределенно пожал плечами.
— Какие наши годы? — сказал он. — Может быть, как время будет. Это же воспитывать надо, растить, одевать, умывать.
— Кормить, — хмыкнул я.
— Не смешно. Времени на ребеночка уйма уходит. А времени у меня сейчас нет. И у Ани как-то тоже.
— А мы вот с Аленкой думали, — сказал я и запнулся.
Славик покосился на меня недобрым взглядом и тяжело вздохнул.
Мы остановились у знакомого подъезда старой «хрущевки». Одинокая лампочка под козырьком освещала неровный асфальт с глубокими трещинами, косые лавочки у ступенек, опрокинутую ржавую урну. Над дверью в подъезд миллион лет назад кто-то написал «Слава КПСС», да так эта надпись и осталась, никому не нужная, пустой лозунг ушедшего времени. Я почувствовал слабый укол ностальгии где-то в груди. Похороненные в толще событий воспоминания тяжело заворочались в сознании. Я замер возле автомобиля, пока Славик возился с сигнализацией, и вдруг вспомнил, как однажды летом на этой самой лавочке мы с Аленкой фотографировали бабочек.
Воспоминания были нечеткие, словно легкая дымка тумана с отпечатавшимися на нем размытыми изображениями. Казалось, стоит попытаться вспомнить лучше, открыть какие-то конкретные образы — и дымка развеется в темноте, как от неосторожного прикосновения.
Все здесь вокруг дышало далекими воспоминаниями. Мы зашли в подъезд, и я увидел старые надписи на плохо отштукатуренных стенах, знакомые ступеньки, гнутые перила. Славик шел впереди, а я поднимался следом, вертя головой, будто зашел в знаменитый мировой музей. И воспоминания — эти странные блики в сознании — накатывались одно за другим, подобно легким волнам на берегу моря.
Чем ближе мы подходили к квартире, чем отчетливей набухал где-то в груди странный комок. Ожидание. Вот что это было. Нервное, дрожащее, готовое вот-вот лопнуть ожидание.
Славик забряцал ключами — так громко в тишине лестничной площадки — и со скрипом отворил дверь, за которой я не был целую вечность.
— Проходи, не томи, — сказал Славик, уступая мне дорогу.
Я, не без робости, подошел к черному прямоугольнику, вдруг с особо четкостью вспоминая (ложно вспоминая, ложно) подвал, в темноте которого исчезла Лена. Неужели, мне снова предстоит от кого-то убегать? Неужели там, в темноте, очередная порция воспоминаний, которые схватят меня холодными липкими щупальцами и утащат за собой на веки вечные?.. Тяжело сделать шаг в темноту. Ох, как тяжело.
А рука привычно находит выключатель справа от двери. Коридор заливает мягким светом. Темнота растворилась, обнажая знакомую до боли, до скрежета в зубах, обстановку. Та самая кухня, тот самый стол, те самые занавески. Слева — комната Археолога, полная всевозможных безделушек, найденных им во время многочисленных раскопок, пропитавшаяся запахом креветок и пива, со скрипучей кроватью и гигантским ковром на всю стену. Справа — комната, в которой я коротал ночи одиночества, а потом мы с Аленкой превратили эти ночи с долгие минуты наслаждений. Только запах здесь сейчас стоял совсем другой.
За моей спиной Славик закрыл дверь и легонько толкнул меня в спину.
— Можно в обуви, все равно ремонт делать будем, — сказал он.
Я сделал несколько шагов по упругому линолеуму. Провел пальцами по знакомым обоям. Неужели за три года здесь ничего не изменилось? Воспоминания обрушились на меня, в панике смешиваясь с настоящим, не понимая, что происходит и как реагировать. Я вдруг решил, что вот сейчас, в это самое мгновение, Археолог откроет дверь и выйдет в кухню, встречать гостей. На нем будет все та же старая майка и те же синие трико с растянутыми коленями. Он крепко пожмет нам руки, привычно пожурит Славика за то, что тот редко заглядывает (племянничек, называется), усадит нас за стол, нальет холодного разливного пива без пены, достанет из морозилки свежий пакет с креветками, а потом полночи будет с упоением рассказывать очередную историю из своей бурной и интересной жизни…
Какой-то сухой комок застрял в горле. Видимо, переместился из груди повыше. Я смотрел на закрытую дверь в комнату и понимал, что никто не выйдет оттуда. В свое время в эту квартиру заглянула Смерть и навсегда заперла все выходы на крепкие нерушимые замки.
Я сел на табуретку у окна. Славик присел рядом на диван, вертя в руках шляпу.
— Ну, как ощущения? — поинтересовался он спустя вечность тишины.
— В комнатах тоже ничего не изменилось?..
— Нет. Там жили другие люди, они давно все переделали. Дядины вещи я вывез сразу после его смерти. Вот кухне ничего не сделалось. Все такая же. Так и тянет рассказать какую-нибудь историю и выпить пива, верно?
Я кивнул. Воспоминания утихомирились, перестали душить и хаотично биться о сознание. Стало даже как-то тепло и… уютно что ли?.. Я откинул край занавески и нашел глазами затертую от времени надпись на сером подоконнике. «Люблю Алену» было написано там. Я вырезал надпись штопором, просто так, от нечего делать, во время одной из веселых посиделок.
— Здесь столько всего… давит, — сказал я, — в голове… Странные ощущения. Мне кажется, будто здесь очень уютно, но вместе с тем, я бы не хотел здесь находиться долго. Наверное, потому что воспоминания могут меня убить…
— Но ты же не испытываешь отвращения к этой квартире? — спросил Славик, — ты же не думаешь, что это плохое место?
— Нет. Я давно так не думаю.
— Но ты сбежал отсюда три года назад. Именно сбежал.
— Это все из-за смерти, — сказал я, — понимаешь… смерть, она тоже давит. Мне кажется, когда смерть забирает близкого человека, она словно убивает в тебе все чувства, делает тебя животным. А у животных ведь есть только инстинкты. И они, повинуясь своим инстинктам, бегут от смерти куда подальше. Бегут, закрыв глаза и не разбирая дороги. Лишь бы скрыться, лишь бы забыть.
— А еще есть кролики, — неожиданно перебил Славик, — когда кролики перебегают через дорогу и видят огни приближающегося автомобиля, они цепенеют. Им и в голову не приходит убежать обратно или успеть проскочить на другую сторону. Они просто застывают от страха и смотрят на приближающиеся огни смерти. И их, ясное дело, сбивают. Кролик умирает от страха, от нежелания противиться смерти, или от собственной глупости. А кролик, Фил, тоже животное. Когда ты убегал из этой квартиры, ты вел себя как пес. А сейчас ведешь себя, как кролик.
— Ты предлагаешь убежать от смерти Аленки? Так же как три года назад от Археолога?
— Посмотри вокруг Фил. Ты вернулся сюда снова. И что ты испытываешь? Ты хочешь умереть? Или, быть может, тебя гложет какое-то ужасное чувство от утраты близкого человека? Нет. Твое горе со временем превратилось в воспоминания. В теплые, уютные воспоминания. Понятное дело, что ты не хочешь находиться тут все время, но ведь этого и не нужно. Главное, что ты пережил утрату. И сейчас ты можешь спокойно жить дальше. А с Аленкой, думаешь, будет не так?
Я не ответил.
— Горечь тоже уйдет, поверь мне. Ты сможешь жить дальше, а не сидеть на дороге и ждать смерти. Загляни в глаза собственной трагедии. Посмотри и подумай, стоит ли умирать ради того, чтобы потерять даже воспоминания. Ведь после смерти и их не останется, поверь мне.
