«Радикалы на самом деле всегда говорят одно и то же. Они не меняются – меняется все вокруг. Их обвиняют в самых абсурдных преступлениях, в эгоизме и в одержимости жаждой власти, в безразличии к судьбе их собственного дела, в фанатизме, банальности, недостатке юмора, в буффонаде и непочтительности. Но их голос звучит уверенно. Отсюда большая практическая сила последовательных радикалов. Хотя кажется, что никто за ними не идет, тем не менее все им верят. В их руках камертон, и, когда они берут ноту ля, всякий знает, что это действительно ля, хотя освященная временем высота – соль-бемоль27. Сообщество больше не может выкинуть это ля из своей головы. Ничто не может остановить нарастающих изменений в настроении народа до тех пор, пока настоящее ля продолжает звучать»28.
Здесь надо подчеркнуть момент пассивности и неподвижности: в терминах Кьеркегора радикал – это не творческий гений, а апостол, который лишь воплощает и доносит до нас истину, он лишь продолжает без конца повторять одно и то же послание («классовая борьба продолжается»; «капитализм порождает противоречия»; и т. д.), и, хотя может показаться, что никто не следует за ним, все ему верят, каждый втайне знает, что он говорит правду, и именно поэтому его постоянно обвиняют в «самых абсурдных преступлениях, в эгоизме и в одержимости жаждой власти, в безразличии к судьбе их собственного дела, в фанатизме, банальности, недостатке юмора, в буффонаде и непочтительности».
Всеобщность, о которой я говорю, – не общая черта, объединяющая разные культуры или общества, а одна и та же борьба, пронизывающая каждое из них. Поэтому проблема «Запад против угнетенного», на мой взгляд, имеет подчиненное значение по отношению к проблеме: какова та борьба, в которой мы сражаемся вместе? На Западе мы наблюдаем продолжающуюся борьбу между силами-близнецами неолиберального мирового капитализма и его темной тени – новых форм расистского фундаментализма, с одной стороны, и радикально-освободительных сил – с другой. Где бы за пределами Запада ни происходила политическая борьба, вопрос для меня в том, может ли моя и их борьба стать моментами одной борьбы? Вот почему, например, я мог целиком и полностью отождествить себя с демонстрантами на площади Тахрир в Каире, с протестующими в Греции, с борьбой против расизма в Африке. и с партизанами-наксалитами и пробуждением неприкасаемых в Индии. Я вижу не противостояние Индии и Европы, я и здесь и там вижу одну и ту же борьбу. Моя Индия – это не Индия культурологических исследований брахманов, а Индия Сароя Гири [68] и других критиков постколониализма. Моя Индия – не Индия Ганди, а Индия Амбедкара [69] . Да, этот жест оскорбителен – но против кого он направлен? Против врага. Потому что у нас действительно есть враги, даже если они полагают, что настроены благожелательно.
Так что же эти враги? Все мы помним полное надежды и веры улыбающееся лицо президента Обамы, когда он вновь и вновь произносил слоган своей первой кампании: «Yes, we can!» [ «Да, мы можем!»] – мы можем избавиться от цинизма периода правления Буша и дать американскому народу благополучие и справедливость. Теперь, когда США продолжают вести секретные операции и расширяют свою разведывательную сеть, шпионя даже за своими союзниками, можно представить себе протестующих, кричащих Обаме: «Как можете вы использовать беспилотные самолеты для убийств? Как можете вы шпионить даже за нашими союзниками?» Обама оборачивается на них и бормочет с издевательски-зловещей усмешкой: «Да, мы можем.»
Однако такая простая персонализация упускает главное: вскрытая разоблачителями угроза нашей свободе имеет гораздо более глубокие системные корни. Эдварда Сноудена следует защищать не только потому, что его действия рассердили и поставили в неловкое положение разведывательные службы США, – он раскрыл то, чем занимаются не только США, но и все остальные великие (и не слишком великие) державы (от Китая до России, от Германии до Израиля). Таким образом, благодаря его действиям наши подозрения о том, что за всеми нами следят и контролируют нас, получили фактические основания – это глобальный урок, далеко выходящий за рамки привычной порки Соединенных Штатов. На самом деле мы не узнали от Сноудена (или от Мэннинга) ничего такого, о чем не догадывались ранее, но одно дело знать в общих чертах, а другое – получить конкретные данные. Это немного похоже на знание об измене – абстрактно этот факт можно принять; боль же возникает, когда узнаешь интимные подробности, когда получаешь фотографии того, чем они занимались.
В 1843 году молодой Карл Маркс утверждал, что немецкий ancien regime [70] «только лишь воображает, что верит в себя, и требует от мира, чтобы и тот воображал это» [71] . В такой ситуации опозорить власть имущих становится оружием – или, как продолжает Маркс: «Надо сделать действительный гнет еще более гнетущим, присоединяя к нему сознание гнета; позор – еще более позорным, разглашая его» [72] . И именно таково наше сегодняшнее положение: мы сталкиваемся с бесстыдным цинизмом представителей существующего мирового порядка, которые лишь воображают, что верят в свои идеи демократии, прав человека и т. д. Когда Викиликс публикуют свои разоблачения, позор – их и наш за то, что мы терпим над собой подобную власть, – из-за разглашения становится более позорным. Чего нам следует стыдиться, так это общемирового процесса постепенного сужения пространства того, что Иммануил Кант назвал «публичным применением разума». В своем классическом тексте «Что такое Просвещение?» Кант противопоставляет «публичное» и «частное» применение разума: «частным» Кант называет общественно-институциональный порядок, в котором мы существуем (наше государство, народ), в то время как «публичное» – это транснациональная универсальность использования Разума:
«Публичное пользование собственным разумом всегда должно быть свободным, и только оно может дать просвещение людям. Но частное пользование разумом нередко должно быть очень ограничено, но так, чтобы особенно не препятствовать развитию просвещения. Под публичным же применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то, как ученым, перед всей читающей публикой. Частным применением разума я называю такое, которое осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе» [73] .
Мы видим, где Кант расходится с нашим либеральным здравым смыслом: сфера государства – это «частное», ограниченное частными интересами, в то время как индивиды, размышляющие об общих вопросах, пользуются разумом «публичным» образом. Это кантово различение особенно применимо к интернету и другим новым носителям, разрываемым между «публичным применением» и растущим «частным» контролем. В нашу эпоху облачных вычислений мы больше не нуждаемся в мощных персональных компьютерах: программное обеспечение и информация предоставляются по требованию, пользователи имеют доступ к вебприложениям и инструментам через браузер, как если бы программы были установлены на их компьютерах. Однако этот удивительный новый мир – лишь одна сторона истории, напоминающей известную шутку о том, что «сначала хорошие новости, а потом плохие». Пользователи имеют доступ к программам и файлам программного обеспечения, хранящимся где-то далеко в помещениях с климат-контролем и тысячами компьютеров, – или, цитируя пропагандистский текст об облачных вычислениях: «Детали удалены от пользователей, которым больше не нужно ни понимать, ни контролировать технологическую инфраструктуру “в облаке”, которая их поддерживает». В этом тексте есть два слова-маячка: удаленность и контроль – для управления облаком необходима система мониторинга, контролирующая его работу, и эта система по определению скрыта от пользователей. Чем больше маленький предмет в моих руках (смартфон или нетбук) персонализирован, легок в использовании, «прозрачен» в своей работе, тем больше вся система должна опираться на работу, производимую где-то вовне, в огромной сети машин, координирующих то, что в итоге получает пользователь. Чем более неотчужденным, непосредственным, прозрачным является наш опыт, тем в большей степени он управляется невидимой сетью, контролируемой госслужбами и крупными частными компаниями, действующими согласно своим тайным планам. Однажды пойдя по пути государственных тайн, рано или поздно мы достигаем той роковой точки, когда сами правовые нормы, определяющие, что секретно, а что нет, становятся секретными.
Опасным этот всесторонний контроль над нашими жизнями делает не тот факт, что утрачивается неприкосновенность частной жизни, что все наши личные секреты оказываются открыты взгляду Большого Брата. Не существует государственной службы, способной осуществлять такой контроль, – не потому что они знают недостаточно, а потому что они знают слишком много. Общий объем информации слишком велик и, несмотря на всю хитроумность программ определения подозрительных сообщений, фиксирующие миллиарды единиц информации компьютеры слишком тупы, чтобы должным образом интерпретировать и оценивать ее, а нелепые ошибки, когда невиновные попадают в списки потенциальных террористов, возникают неизбежно – и это делает государственный контроль нашей коммуникации еще опасней. Не зная причин, не совершив ничего противозаконного, мы можем внезапно оказаться в списке потенциальных террористов. Вспомним легендарный ответ редактора одной из газет Хёрста на вопрос самого Хёрста о том, почему тот не хочет взять давно заслуженный отпуск: «Я боюсь, что, если я уеду, начнется хаос и все пойдет прахом, – но еще больше я боюсь обнаружить, что, если я уеду, все продолжит идти своим чередом и выяснится, что на самом деле я не нужен!» Нечто подобное можно сказать о государственном контроле над нашей коммуникацией: следует бояться не того, что у нас больше не будет от них секретов, что спецслужбам станет известно все, а того, что они потерпят неудачу в этом начинании.
